Али Феруз — российский и узбекский журналист. У Али образование лингвиста, он знает несколько языков, включая арабский и персидский. На узбекском, таджикском и русском говорит с детства, — рос в межнациональной семье. Али освещал политические события в Узбекистане, затем стал стажером “Новой газеты” в Москве. Этого оказалось достаточно, чтобы навлечь на себя гнев властей обеих держав. Против журналиста развернули репрессии, полгода он провел за решеткой под угрозой депортации.

О жизни в эмиграции, о преследованиях со стороны националистов в России и Европе, об участии в международном проекте и своем домашнем кошачьем питомнике Али рассказал в интервью. 

— Ты многое пережил за последние годы, о твоем деле многие писали, говорили, переживали. Как ты живешь сейчас, как тебе в Берлине? 

— Есть посттравматика, депрессия, тревога, страхи, я пытаюсь со всем этим жить.  В памяти живо преследование властей, травмы, от нападений нацистов. Наслаиваются трудности эмиграции, переезды из города в город, иная культура. Я заново всему учусь, как ребенок, с трудом адаптируюсь, устаю. Иногда хочется все послать на… все ненавижу, чувствую ностальгию, тоску по местам, где я вырос, по друзьям. Самое трудное, что я не могу вернуться. Но бывает и наоборот, я чувствую радость и счастье, — вау, круто, в какой хорошей стране я живу, какие хорошие люди меня окружают!
Берлин многонациональный город, здесь мне комфортно. Здесь можно одеваться и выглядеть как тебе хочется. 

— Над чем ты работаешь сейчас?

— Участвую в международном проекте. Мы изучаем миграционные проблемы правозащитников и журналистов с получением иностранной визы для краткосрочных визитов. Речь идет о выездах на конференции, например для российских правозащитников, осужденных по политическим мотивам. Им могут отказать в визе, особенно если статья была уголовная. Скажем, защищался от полицейских на митинге, тронул шлем и вот уже сфабриковали дело. В этом случае отказ во въезде несправедливый.
Иностранные  НКО приглашают таких людей рассказать об их опыте активизма, либо для знакомства с иностранными коллегами.
Я беру интервью у отказников из России и других постсоветских стран, собираю кейсы. Эти данные лягут в основу исследования. Их анализируют и готовят презентацию. Цель нашего — подготовить базу для упрощения визовой политики в отношении этих людей. 

— У тебя российское гражданство?

— Нет. Но я имею на него право по конституции. Моя мама россиянка. А я гражданин Узбекистана. Живя в Москве, я намеревался получить гражданство, но спецслужбы выступили против. Это одна из причин, почему я был вынужден покинуть Россию.

— Как развивались события после твоего ареста в августе 2017 года? 

— В тот день я был на занятиях по вокалу. Когда вышел, меня уже поджидали. Продержали до вечера и ночью отвезли в Басманный суд. Он был уже закрыт, однако заседание по мне провели и приняли решили депортировать в Узбекистан. Там мне грозили худшие преследования, поэтому я попытался покончить с собой.
Меня отвезли в центр временного содержания мигрантов. Адвокаты обратились в Европейский суд, и мое выдворение приостановили. Я провел за решеткой шесть с половиной месяцев, прошел несколько судов. Меня обвиняли в нелегальной работе в “Новой газете”. В итоге сложных переговоров решено было, что я уеду в Германию.
16 февраля 2018 сотрудники спецслужб отвезли меня в аэропорт, посадили на самолет и я улетел. Перед рейсом мне вручили международный паспорт от Красного креста и немецкую визу. 

— С чем было связано преследование в России?

— Думаю, из-за журналистской деятельности. У спецслужб России и Узбекистана тесное сотрудничество. Как-то я опубликовал материал про выборы после смерти главы страны Каримова. Описал политическую подоплеку, рассказал о фальсификациях. За тот текст мне даже дали премию, но властям он, естественно, не понравился. Меня начали преследовать на родине, а в России продолжили. Видимо, был запрос на мою депортацию. 

— Какая страна опаснее, Россия или Узбекистан?

— Сложно сказать. Раньше был однозначно Узбекистан, а сейчас там новый президент, при нем не так жестко, как прежде. Россия же напротив, раньше было свободнее, а сейчас обстановка ужесточилась.

— Расскажи о татуировке на своей шее. Надпись по-арабски?

— Похоже на арабский, но написано по-английски: “Born Free”, “рожден свободным”. Набил до того, как сесть в тюрьму. 

— Ты веришь в бога?

— Нет, я атеист. Родился в мусульманской семье, какой-то период был религиозным. Но пришел к выводу, что религия — институция для управления и манипуляций. Кроме того, религии радикально смотрят на гомосексуальность. Геев, согласно их канонам, надо убивать, уничтожать. Мне не нравится идея, что меня будут убивать. Я считаю себя нормальным человеком. Не обманываю, не ворую, не убиваю. 

Христиане уничтожали, убивали геев. Да, повлияла внутрицерковная реформа, религия смягчилась. Ислам более молодая религия и там идут свои процессы. Возможно, и в нем появится направление более мягкое, менее фундаментальное, сравнимое с христианством в нынешнем виде и гомосексуалам станет безопаснее жить. 

— Ты покинул родные тебе, но опасные страны. Доносятся ли до тебя отголоски той нетерпимости и ненависти, от которой ты бежал?

— Да. Но я от этого абстрагируюсь. Я получаю хейтерские сообщения в месенджерах, письмах.

— В связи со всем этим не жалеешь, что занялся журналистикой, навлек гнев чиновников и пережил арест, тюрьму, изгнание?

— Когда брался писать, понимал, что это опасно, что будут пытаться запугать меня, заглушить.  

— А как попал в “Новую газету”?

— Я с детства восхищался Анной Политковской. И когда я оказался в Москве, у меня появилось желание заниматься журналистикой именно в “Новой”. Я связался с сотрудниками издания и сказал, что хочу стажироваться. Меня пригласили в редакцию.

— В России распространен национализм. А как с этим в Узбекистане? Есть дискриминация по национальному признаку?

— Я бы так не сказал. Там со времени Советского союза много русских, целые районы, где живут русские. Бытовой расизм есть, но это не то, что в России.

В Москве на меня напали в метро и избили из-за азиатской внешности. Нацисты ходят по ночам и убивают людей из центральной Азии. А в Узбекистане тебе могут сказать, эй ты, русский, иди отсюда. Но это не физическое насилие. 

— В Германии ты сталкивался с насилием?

— Да, как-то на меня напал неонацист в Берлине. Я пострадал, мне не удалось сразу вызвать полицию, я ее долго искал, нашел, написал заявление. Я не получил серьезных повреждений и меня вызвали только через два месяца. За это время я забыл, как выглядел  нападавший, уже не было смысла идти на допрос.

— С учетом недавной поимки в Берлине российского киллера (убившего чеченца Зелимхана Ханговшили в центре Берлина), идут разговоры, что от России исходит опасность?

— Нет, Германия придерживается политики дружеских отношений с Россией. Защищает интересы России, либо держит нейтралитет.

— Ты помимо прочего разводишь кошек, это для продажи?

— Это давнее увлечение, я занимался этим в Москве, но толком ничего не вышло. А здесь спокойная жизнь и я решил продолжить. Зарегистрировал питомник,  приобрел кошек. Это  курильский бобтейл, моя любимая дикая порода. Пока почти никого не продал.

— С какой страной ты связываешь свое будущее?

— Это сложный вопрос. В Европе много проблем. Не меньше, чем в России. Они меньше по масштабу, но есть. В Германии происходят гомофобные нападения. Это пресекается, но не искоренено. На мелкие атаки, которые происходят часто, общество и власти не реагируют.

— Ты бы хотел вернуться в Россию?

— Только после смены режима. Я думаю, это произойдет в ближайшие пять-десять лет.  

Лидия Михальченко
Исследовательница Свободной России

Мария Слоним, британская гражданка, трижды эмигрантка. В 70-е  эмигрировала в Америку, затем переехала в Англию, где работала в Русской службе BBC, в начале 90-х  вернулась в Советский союз. Работала на  BBC в Москве, затем вела программу “Четвертая власть” на REN-TV. В 90-е годы организовала дома политический клуб, где встречались политики и журналисты.

В 2015 году Мария вновь покинула Россию и живет теперь в английской деревне, в трех часах езды от Лондона.

Почему она не вернется в Россию, как преодолеть ностальгию и в чем отличие нынешних  эмигрантов от советских, Мария рассказала в интервью.

— Почему вы выбрали Англию?

— Наша семья уже второй век ездит из Англии в Россию и обратно. Здесь мои корни. У меня не было каких-то особых поводов к отъезду, меня никто не выталкивал. Появилось внутреннее ощущение, что надо уезжать. Лично мне.

— Ностальгии нет?

— Ностальгия бывает, когда невозможно вернуться, или съездить в гости. Я ее подавляла в первой эмиграции. В тот раз я не могла вернуться тринадцать лет.  Старалась не заострять внимание, раз уже это все равно невозможно. Бросилась в работу, у меня сразу появилась английская компания, английский муж (это тоже помогает). Я жила жизнью не “на вещах”,  не думая, что вот-вот вернусь. Надо стать частью жизни там, где ты есть, а не жить воспоминаниями.

Встречаются люди, кто физически живет в одной стране, а душой  остался “там”. Им очень тяжело. Кто-то приехал переждать плохие времена, но жизнь идет сейчас и её надо жить сегодня. Сейчас гораздо больше эмигрантов приезжают с целью укорениться, чем в 70-х годах. 

Я скучаю по друзьям, но их можно позвать в гости.

— Некоторым в эмиграции приходится браться за простую, непрестижную работу.  Стоит из-за этого переживать?

 — Иногда и в России приходится. А что делать, если у вас семья? В 70-е в Советском союзе и в Восточной Европе интеллектуалы и диссиденты работали кочегарами, истопниками. Диссидентов не брали на хорошую работу. В эмиграции, если у тебя нет подходящей профессии, но хочется здесь жить, приходится работать. Первая русская эмиграция, князья и графья, стали водителями такси во Франции, в Америке. Конечно, сейчас есть социальные службы, пособия, но по большому счету  можно рассчитывать только на себя. 

— В Англии ваш круг общения эмигрантский?

— Не только, но иногда приезжаю в Лондон, бываю в клубе “Открытая России”, слушаю выступления интересных людей из России. Кроме того, выяснилось, что вокруг меня, в окрестных городках, живут люди из России. Приглашаю и к себе, у меня все лето гости, реальные и виртуальные (в прошлом) друзья, да и зимой приезжают.

— Я с удовольствием читаю Вас в фейсбуке и слежу за приключениями ваших кошек и собак. Как им эмиграция?

— Я вывезла четырёх собак, старшая из них умерла здесь, и трех кошек. Здесь я поселилась среди овцеводов. Тут много ферм и овечьих выпасов. Мои собаки раньше не знали, что овец нельзя гонять. За это здесь фермер может даже застрелить пса. Поэтому вокруг пастбищ ставят электрические заборы. А мы нашли прекрасное место для прогулок без овец.

— Вам нравится жить в сельской местности?

— Да. Здесь природа, и мой  старший сын живет неподалеку. Живя в России, я навещала его и мне ужасно тут нравилось. Живем в пятнадцати минутах езды друг от друга, даже на велосипеде можно доехать.

— Вы сами за рулем?

— Конечно, я с 74 года вожу автомобиль. Здесь нельзя без машины, в моей деревне даже магазинов нет, только церковь. Езжу в ближайший городок за покупками. Можно и доставку заказать, но мне больше нравится выбирать самой.  Много катаюсь на велосипеде, но это для удовольствия.

— Большая часть вашей семьи в Англии или в России?

— Больше в России. Здесь живут моя младшая сестра, мой сын, трое внуков. Здесь же жили мои мама и бабушка. Они родились в Англии и потом сюда вернулись.

— Ваши внуки англичане?

— Да, они не знают русского, хотя очень способные, говорят на трех европейских языках.

— Вы часто ездите в Россию?

— Нет. Была на свадьбе младшего сына два года назад, с тех пор не ездила. Ко мне приезжают сын с женой, друзья. А я предпочитаю общаться здесь.

— В России довольно мало людей знают английский, почему, на ваш взгляд?

— Россияне во многом закрыты от внешнего мира. Помню, когда работала для BBC, мне надо было брать телеинтервью, комментарии экспертов. Было очень трудно, даже среди людей с образованием, найти англоговорящих. Но молодежь  уже другая. Много путешествуют, изучают языки, общаются. Мои молодые друзья прекрасно знают английский, французский, или то и другое. Думаю, таких будет все больше. Мир открывается, несмотря на то, что происходит в России. 

— В Англии освещается нынешняя ситуация в России, московские митинги, политзеки? 

— Освещается, в новостях. Здесь говорят об арестах активистов, про обыски в штабах Навального. Но сейчас Англия занята своими делами очень серьезными, поэтому и в СМИ упор на наш политический кризис. 

— Какова ваша личная позиция относительно Брексит?

— Я голосовала за то, чтобы Великобритания осталась в ЕС. Считаю, что Великобритании было бы лучше остаться в ЕС. Сейчас все это меня беспокоит больше, чем события в России. 

— Про Брексит есть картинка, Англия в образе кота, который добивается, чтобы ему открыли дверь на выход, а потом сидит и никуда не уходит. В обществе есть ощущение такого кота?

— Тем, кто голосовал за выход из ЕС, никто не объяснил последствия. Вопрос о таможенном союзе, о границе с Ирландией не решены. Они думали, мы сейчас “выпрыгнем” и все будет прекрасно. Но легко и быстро не получается. Люди разочарованы, они уже три года ждут. Злились на Терезу Мэй, что она никак не может вывести Великобританию из ЕС. Сейчас надеются на Джонсона. Звучат даже голоса, а давайте просто выйдем и плевать на все, не нужен договор. Договор заключается в том, чтобы постепенно переходить на новые рельсы. Ведь Великобритания в общем рынке состоит с 74 года. Все эти узлы надо  “развязать” плавно. Процесс был рассчитан на два года. Грустно, что связи придется рвать по живому. И от этого хуже будет всем, и ЕС и Великобритании. Поэтому и идут такие бои за соглашение.

— А как обстоит дело с беженцами, слетающимися в ЕС из всех неблагополучных уголков мира? 

— У Англии было особое положение, меньшая, чем в прочей Европе, квота на приём беженцев. Беженцы фильтровались во французском Кале. Но если выйти из ЕС, поток беженцев хлынет в Англию. Сейчас их мало, они сюда на лодочках приплывают.

Еще минус — остановится приток рабочей силы из новых, молодых стран Евросоюза, Болгарии, Польши, Литвы, Латвии. Они уже возвращаются домой, так как не уверены в своем будущем здесь.  Это обслуживающий, медицинский персонал. Уже ощущается нехватка. 

— Почему, на ваш взгляд, Россия, в отличие от Европы, практически не принимает беженцев? Даже сирийцы, которых сама же защищает почти не принимаются и не так уже много принято беженцев с воюющего Донбаса.

— Возможно, потому что жизнь тяжелая, эмпатии не хватает.  У россиян настрой: “мы мучаемся, пусть они тоже помучаются”. Ну и государственная политика такая же. На более благополучном Западе довольно развита эмпатия к чужим страданиям.  А в Англии я видела, как люди к себе в семью берут беженцев, дают им комнату в своем доме.  

— Беженцы, с иным менталитетом и взглядами на жизнь? Это удивительно.

— Именно.  И таких немало. Людям не все равно. У кого-то беженец-одиночка, у других целая семья, кто-то уже воспитал принятых детей. В Англии есть квота на прием детей без сопровождения родителей, несколько тысяч в год. Их детей разбирают по патронажным семьям. Детских домов тут нет. 

— Эта тема очень болезненная. Детские дома, интернаты для сирот с особыми потребностями, там ужасные условия. В нормальных странах дети это абсолютная ценность, а в России.

— В России вообще люди не ценность. Народ озлоблен и в целом россияне не склонны ради кого-то стараться. Хотя в то же время много благотворителей, волонтеров. Прослойка активистов, которые пытаются, старикам, сиротам помочь, собакам-кошкам помочь. Они есть, но их крайне мало в масштабе государства. 

— Это то, чему россиянам стоит поучиться у европейцев — коллективные действия на благо общества, трата небольшого времени на добровольчество. 

— Да, в Англии есть очень сильные старинные НКО. Например, одна из них добивается свободы передвижения пешком для простых граждан. Не должно быть закрытых территорий. Им даже удалось в парламенте провести закон и добиться его исполнения и теперь вокруг всей Англии, то есть, по периметру острова, проложена пешая дорога вдоль моря. По пляжам, по скалам, везде. Фермеры немножко подвинули свои владения. Там-то ерунда, тропинка шириной в метр. Сейчас весь маршрут готов. Вы можете представить себе в России, чтобы госдума занималась тропинками?

Другая организация занимается продуктовой помощью малоимущим. В каждом супермаркете стоит большая коробка, куда складывают провиант для бедных.

— И такие есть, невзирая на соцзащиту и пособия?

— Конечно есть, к сожалению. Эти коробки это с одной стороны позор, а с другой — спасение для бедных людей.  Это организация распределяет благотворительное пожертвование еды. У волонтеров здесь есть права, их никто не гоняет. Наоборот, это почетно.  В отличие от России. Здесь есть какая-то культура эмпатии, взаимопомощи. Ты пытаешься себя поставить на место человека, которому хуже, чем тебе. Этому учат в школе, в Англии это культивируется. Дети тоже вовлечены в добровольчество. 

— Вы состоите в какой-нибудь организации? 

— Я являюсь членом и поддерживаю регулярными взносами National Trust. Это британский фонд, который занимается сохранением исторического наследия. Это гигантская организация, она ведает парками, старинными домами, дворцами. Берут под свою опеку. Содержать большой дом  разорившейся, да и не только разорившейся аристократии не под силу. Эта организация предлагает владельцам оставаться жить в этих домах, но они должны в оговоренное время пускать посетителей. За вход взимается плата. Я не плачу, так как состою в этой организации, а прочие покупают билет. Эти средства идут на содержание этих домов, парков, усадеб.

National Trust очень популярен, англичане любят свою землю и историю, любят свою страну, вот что важно!

В России для меня большая боль была смотреть на кучи мусора на фоне фантастически красивой природы. Ужасные стройки в ущерб природе, в ущерб среды обитания. Здесь никто такого не допустит. Если в Англии житель деревни хочет что-то перестроить, пристроить, он должен развесить объявления с адресом, куда жаловаться, если кто-то против. И это будет официальная жалоба.

У меня такое впечатление, что англичане любят свою страну, а русские нет. Наверное, это результат 75-летней истории советской власти, а раньше крепостного права, когда люди были лишены своего кусочка земли. Не было уважения к частной собственности и возможности влиять на судьбу родины. 

— Английские парки действительно легендарные.

— Я их очень люблю. Недалеко от нас National Trust выкупил у наследников дом, который принадлежал Агате Кристи и ее мужу. Сейчас там никто не живет, дом открыт круглый год. Можно посмотреть на рукописи, записки, вещи писательницы. Все сохранилось так, как было при ее жизни. Фантастический парк. Магнолии, камелии, азалии, рододендроны. Англичане это любят. Все поддерживается в прежнем виде без всяких асфальтированных дорожек.

— Самая известная в мире британская традиция это монархия. Почему такой интерес к королевской семье?  Фан-клубы, толпы перед дворцом…

— Потому что в мире осталось мало королевств. Это как сказка. Плюс привлечение туристов. Особая достопримечательность. Архаика, которая дожила до наших дней. Я видела сама эти восторженные толпы, когда женились Чарльз и Диана. Что-то невероятное. Помните, как обожали принцессу Диану, она была красивая, стильно одевалась. Ее трагическая гибель очень многих затронула. Свадьбы, разводы, рождение наследников — такое реалити шоу.

— Это национальная гордость или объект гламурного интереса?

— И то и другое. Но не для всех англичан. Есть республиканцы, они против монархии. Но королевский двор  это хороший доход для государства, он привлекает туристов. Кроме того, семья королевы покровительствует благотворительным проектам, они делает много полезного. 

— Все-таки спрошу: вы больше не планируете возвращаться в Россию?

— (смеется) Нет, я уже навозвращалась. Хватит. Мои животные этого не выдержат. Собаки и коты ехали сюда пятьдесят часов по суше, а потом плыли на пароме из Кале. Коты потом заболели, я их еле вытащила. Так что больше мы этого не сделаем. Ну и кроме того, я не хочу возвращаться и не думаю, что когда-нибудь захочу. Мне здесь хорошо.

Лидия Михальченко
Исследовательница Свободной России

Российский гражданский активист, бывший сотрудник Transparency International Россия и Интеллектуального Движения «Лебедь» (2008-2014) Александр Ёлкин пять лет назад переехал в Германию. Имея немецкие корни, он мог бы перебраться в Европу прямиком из Казахстана, в котором родился и вырос, однако, так получилось, что дорога в Германию пролегала через Россию. Опыт, приобретенный за годы студенчества и работы в России, считает бесценным.
О том, какие проекты удалось развить, в чем состоит основная проблема современного некоммерческого сектора, стоит ли надеяться на лучшее в ближайшее время и надо ли опасаться компьютерной системы распознавания лиц, Александр рассказал в интервью. 

— В наши дни быть гражданским активистом стало довольно опасно, а как было десять лет назад?

— В 2008 году мы открыли региональную приёмную Transparency International во Владимире. К нам обращались пострадавшие от коррупции и несправедливых решений судов жители Владимирской области. Мы им оказывали юридическую помощь, консультировали, как обратиться в суд, прокуратуру или другие органы. Постепенно мы развили региональную сеть таких приемных. Нам с коллегами удалось наладить работу шести представительств. Еще одно, седьмое, существовало онлайн. Справочник с инструкциями, как без коррупции получить госуслугу или советы по оформлению документов, там же дежурили юристы, которые оперативно реагировали на все обращения граждан.
Параллельно я вел другие проекты Трансперенси и «Лебедя». Например, с командой «Лебедя» мы разработали общественно-политический сайт ПроВладимир, который задумывался как социальная сеть для города. Суть была в том, чтобы создать свою виртуальную “стену” для каждого жилого дома, где его обитатели и их соседи могли бы обсуждать свои локальные проблемы и инициативы.

— В какой момент началось давление со стороны властей?

— После митингов 2011 года (против фальсификации выборов в Госдуму) начали появляться разного рода проблемы. Во Владимире тогда была одна из самых крупных акций по численности участников, но всё прошло в рамках закона.

Вскоре в России начал действовать Закон об иностранных агентах. У фондов, у общественных организаций начались серьезные проблемы с финансированием.
На Трансперенси тоже повесили этот ярлык. Впрочем, серьезных проблем нам это не создало и на объем работы не повлияло. Ведь специализация Трансперенси  — прозрачность финансовых потоков. Мы и до этого аккуратно вели документацию и соблюдали строгую отчетность. 

Ну а политическая ситуация, конечно, нагнеталась, ухудшалась.
К концу 2014 года я понял, что  часть моих проектов завершена. Надо либо браться за новые, либо сейчас принимать решение о переезде.

Я обсудил все с руководством Трансперенси и мы пришли к выводу, что если я уйду сейчас, обойдется без потерь для дела. В октябре 2014 я уехал из России.

На меня лично никто уголовных дел не заводил и уехал я не поэтому, но эскалация насилия была предсказуема. Сейчас мы видим, что происходит с участниками мирных уличных акций в Москве, — бьют, хватают всех подряд, судят, дают тюремные сроки.

— Удается реализовать себя в новой стране?

— В Германии я живу уже пять лет. Учу язык, работаю с общественными организациями, по-прежнему помогаю активистам в России.

Пришел к выводу, что постоянная офисная работа — не для меня. Я привык  участвовать в пяти — семи проектах одновременно. Решил, что буду частным предпринимателем, это позволяет распоряжаться собственным временем, работать на себя и содействовать гражданским инициативам. 

У меня два образования. По одному я инженер, по другому — менеджер. Эти профессии дополняют друг друга. Я помогаю НКО, сотрудничаю со средним и малым бизнесом, внедряю автоматизацию процессов, разрабатываю и настраиваю компьютерные системы.

— Как я понимаю, в России часть общественных организаций берет на себя выполнение функции государства в сфере помощи гражданам. Например, жертве домашнего насилия легче найти поддержку и профессиональное содействие у правозащитников, нежели в полиции и соцзащите. Почему Россия отстает тут от Европы?

— Тут все банально. В России государство малоэффективно. Когда у граждан есть возможность, время, силы или финансы, они пытаются решить проблемы без обращения в госструктуры. Так происходит уже больше ста лет. Царю было “не до нас”, потом КПСС не до нас, а сейчас президенту. В Европе все по-другому. Тут изначально все основывалось на совместной работе и соседских отношениях. Сейчас все приходит к тому, чтобы часть государственных функций передать в бизнес и НКО и финансировать из соответственных бюджетов. Как показывает практика, НКО и бизнес работают лучше чиновников. Например, медицинское обслуживание в Германии в руках частников. Это прибыль для них и качественная забота о здоровье населения.

Такое сложно представить в России. В стране, где “бесплатно” означает “никому ничего не надо”.

Европа  все больше функций государства будет передавать общественным объединениям и структурам. Этот процесс идет уже лет десять. Появляется все больше малых и средних грантовых программ. В России же неэффективность государства приходится “залатывать” силами активных граждан. 

— Насколько, на ваш взгляд, эффективна сейчас деятельность общественного некоммерческого сектора в России и не только?

— Общемировая тенденция в последние годы плачевная в плане финансирования общественных проектов. С этим не только в России проблема. Деньги есть, и их очень много, но они выделяются только на определенные виды деятельности. Это дает возможность организациям и их спонсорам успокоить себя. Вроде заняты делом, кому-то помогают. Однако по большей части проекты не слишком полезны и эффективны, но об этой проблеме мало кто думает. 

Transparency International занимается прозрачностью и противодействием коррупции. “Международная амнистия” занимается правами человека. Но нет ни одной организации, которая бы занималась анализом эффективности общественных проектов и грантовых программ. Есть отдельные эксперты и аналитики, компетентные в вопросе, но они не могут повлиять на ситуацию глобально.
России, можно сказать, особенно не повезло. Здесь власти отрезали крупные финансовые потоки из-за границы, через “нежелательные организации” (которых Россия таковыми объявила). И непонятно, сколько времени займет улучшение международной ситуации. 

Для общемировой тенденции десять лет это короткий срок, а для российского общества и один год может оказаться решающим. За год может никакого гражданского общества в стране не остаться.
Большие, известные организации выживают, добывают финансирование через фандрайзинг. А некрупные общественные структуры все чаще закрываются, потому что денег нет. 

— То же самое касается и независимых СМИ.

— Получается, что большие медиа, такие, как Медуза, например… У них есть неплохие рекламные бюджеты, так как они цитируемые и популярные. Они продают подписки. Но подобные медиа пользуются информацией от маленьких региональных сайтов, которые сидят без денег. Иногда местные олигархи, понимающие, что нужна альтернативная провластной информации, финансируют такие СМИ, иногда сами владельцы сайтов находят и получают разрешенные в России гранты. Но большинство я вообще удивляюсь, как выживают. Получается, что большие “акулы” питаются маленькими рыбешками, а те не питаются ничем. Мы с товарищами не первый год думаем, как эти маленькие медиа поддержать. Они основа независимой информации, особенно в регионах.
После 2011 года часть редакций распались. Допустим, остался один человек из всей команды, и у него относительно популярный в городе или области блог. Ему проще где-то работать и параллельно туда писать, так как содержать редакцию нет никакой возможности, ручеек средств иссякает. 

— Вы сейчас продолжаете участвовать в гражданской жизни России?

— Да, и как частный предприниматель, и содействуя нескольким НКО, которые действуют в России, и непосредственно российским НКО. Кроме того, я сотрудничаю с немецкими организациями, работающими на Россию. Помогаю своими знаниями и временем, в том числе, бесплатно.

— Сами в Россию не ездите?

— Нет, я считаю, что поездка может быть опасной, или чревата неприятностями.

— Могут придраться, вот, России уехал, значит Родину не любишь?

— Обстановка сейчас не располагает к поездкам. Недавно я участвовал в Берлине в конференции по теме экстрадиции из Евросоюза, которую организовала Русь сидящая. Обсуждалось, что Россия может внезапно любого человека, например, беженца, или политического эмигранта, внести в списки Интерпола. После этого его с большой вероятностью экстрадируют. Мы пригласили на мероприятие руководителей чеченской благотворительной ассоциации VAYFOND из Швеции, но они прислали вместо себя своего немецкого представителя, беженца Мухаммада Абдурахманова, которому как раз недавно Германия окончательно отказала в политическом убежище, несмотря на грозящую ему в России опасность.
Кстати, на конференции был замминистра иностранных дел Германии. Он понимает по-русски, видимо, пришел послушать, о чем говорят. 

— Какая направленность у российских организаций, которым вы содействуете?

— В основном правозащитные. Они помогают людям, как говорится, “на земле”.  Основной удар общих проблем пришелся по ним. Кроме того, я занимаюсь развитием одного общественного проекта. 

— Вопрос к вам как к техническому специалисту. В соцсетях ходят разговоры, что полиция использует систему распознавания лиц для поимки участников митингов. Расследования американской комиссии обнаружили вмешательство российских хакеров в выборы Трампа, есть версии, что вмешивались в английский брексит. На ваш взгляд, насколько обоснованы эти истории и стоит ли гражданам бояться, что из-за крамольного комментария в фейсбуке в его телефон залезут хакеры, а потом на улице чудо-камера его распознает, и человека потащат в автозак?

— Надо разделить мух и котлеты. Здоровые опасения по поводу технологии распознавания лиц и возможности вычислить любого человека по всевидящим камерам, вполне оправданы. Но надо понимать, насколько все это сложно реализовать. Большинство городских камер вовсе не совершенны. В Берлине однажды похитили ребенка, и полиция никак не могла его найти, потому на картинке с уличных камер лицо похитителя было неузнаваемым. Совершенно случайно преступника зафиксировала другая, частная камера, установленная местным жителем. Она давала качественное изображение и благодаря ей похитителя нашли. Но и владелец камеры поплатился — закон запрещает вести съемку улицы частным образом. Пришлось человеку платить штраф.

— Удивительно, что на улицах Берлина стоят нечеткие камеры.  

— Эти системы далеки от идеала. Все зависит от страны. Например, Китай инвестирует в эти технологии. А в Москве уровень коррупции такой, что, боюсь, там половина бюджета украдена, как это обычно в России бывает. Вообще, если говорить о России, надо учитывать очень сильный фактор коррупции. Не исключено, что на бумаге значится закупка одного оборудования, а на улице установлено совершенно другое. 

То же касается хакеров. Они, конечно, есть и в России и в Америке, и в Китае, но они тоже не всемогущи. И потом, у России нет основного козыря, который есть у Китая или Америки. В ней не производят “железа”, на котором крутится основная часть интернета. Скажем, фирма, которая производит чипы, процессоры и прочее, теоретически может через какие-то лазейки что-то добавлять на поставленное в Россию оборудование. А в России есть только программное обеспечение и людская смекалка. 

Надо понимать, что хороший хакер не пойдет в российские спецслужбы работать. Ему проще уехать и работать в другой стране, спокойно и на себя. 

Так что слухи о могуществе русских хакеров сильно преувеличены. Конечно, отдельные факты взломов почты иностранных политиков есть. 

Но мы в 21 веке живем, двадцать лет уже оттарабанили. Кибервойны это нормально для наших дней. А в России до сих пор разговоры про нефть и автоматы Калашникова!

Одним словом, в паранойю рано впадать, потому что технологии еще не те. Общемировая тенденция говорит, что в эту сферу нужны инвестиции. И те, кому они нужны, раскачивают медиапространство, подогревая интерес к теме. Чтобы инвесторы думали, ага, вот тут интересно, надо денег дать, а то кто-то другой в это вложится и всех опередит.

Технологии есть, но пока они сыроваты.

— Массовые задержания и обыски у правозащитников и активистов последних месяцев в Москве заставили задаться вопросом: если полицейские вас заставляют разблокировать телефон, а вы отказываетесь назвать пароль, можно ли, невзирая на отсутствие пароля, достать информацию с телефона?

— Главная проблема информационной безопасности в том, что никто не может защитить свою информацию на сто процентов. Но мы можем сделать взлом этой информации максимально дорогим.
Если кому-то надо взломать айфон, который еще не взломан, то за это возьмутся, но это будет очень дорого стоить. Если человек, которому при обыске мимоходом приказали включить телефон, но твердо отказался, то, скорее всего, от него отстанут. Если спецслужбы “закажут” какой-то конкретный телефон или аккаунт и дадут соответствующую сумму денег, то его взломают. Но это должен быть конкретный кейс, конкретный враг и бюджет под него. Не имея цели и финансирования, можно, даже взломав конкретный телефон, просто потыкаться в него и ничего не обнаружить. Открыли, а там фотки кошек, детей и чатик с родителями. Проблема не только в том, что могут прочитать. Могут что-то криминальное в телефон добавить. Потом потребуется экспертиза, чтобы доказать, что файлы появились в телефоне во время или после обыска. Но и для экспертизы тоже нужны специалисты высокого уровня. А в России в последние 20 лет в госорганах был “отрицательный отбор” и грамотных экспертов там все меньше и меньше. Сейчас все следователи полагаются на то, что суд поддержит обвинение в любом случае, прокуратура тоже поддержит. Поэтому стряпают как попало.
Качеством фабрикации доказательств в России не заморачиваются. Зачем же лишнюю работу делать. Все равно “пятерку поставят”. Человека посадят, а следователь звездочку получит. Отрицательный отбор в действии. 

— Сейчас это заметно по делу о московских протестах, чьи корни решили искать на Кавказе. Например, пришли с обыском в офис в Правовой инициативы в Назрани. 

— Да, увязали в один ком. Этот рубеж в сторону деградации и в сторону фабрикации дел, как на Кавказе, пройден перед последними выборами в Мосгордуму.

— Что должно измениться в России, чтобы вам захотелось туда вернуться? 

— Полная смена политического курса, люстрация, ну и интересные предложения по работе лично мне, ну или просто по какой-то движухе. В современную России я бы не поехал. 

Жить там опаснее, чем в Германии. 

— Насколько масса граждански активных россиян за пределами России может повлиять на то, что внутри?

— Это большая древнерусская проблема — объединиться во что-то. Сейчас нет общей силы, хотя активисты из разных стран друг друга знают. Нет “правительств в изгнании”, фондов, в которые скидывались уехавшие, а потом помогали бы преследуемым соотечественникам в России. Этого нет и не предвидится. Если бы кто-то устроил это объединения, то, да, влияние на Россию было бы существенное. Но и инструменты ограниченные. Помогать можно только финансами. Можно, как некоторые делают, пытаться влиять на европейских и американских политиков.  Можно доводить реальную информацию, а не ту, которую транслирует “Раша тудей”. На принятие санкций в отношении России влиять получается. Персональные санкции — это очень эффективный инструмент. Но он не помогает гражданскому обществу, он помогает воздействовать на власть, которая в России не адекватна в своих действиях. И когда ей делают “больно” санкциями, она начинает еще более агрессивно мстить и отыгрываться на своих гражданах.
Допустим, внесли в санкционный список лучшего друга Путина. Но тот не сдал Путина, а наоборот, система больше закрывается и начинает все сильнее мочить своих. Сейчас нет инструментов, которые бы помогали людям, гражданскому обществу, тем, кто готов что-то делать в России. 

Исследовательница Дома свободной России 

Лидия Михальченко

Дмитрий Флорин — бывший ОМОНовец, участник «контртеррористической операции» в Чечне, журналист, автор книг и фильмов, ныне политэмигрант. В настоящее время Дмитрию опасно возвращаться в Россию. О бегстве от России, а также о войне в Чечне, о примирении с бывшими врагами, о службе в полиции, о фильмах про постмайдановскую Украину, о работе с Саакашвили Дмитрий рассказал в интервью. 

— Я уехал в мае 2015. Уехал в Украину, вдохновленный Майданом. Годом ранее я еще пытался в Москве работать в партии Яблоко. Разочаровался.
Самое яркое, что удалось там сделать — конференция по Чечне в ноябре 2014 года.
“Война в Чечне, политические ошибки и военные преступления”. Она шла пять с лишним часов. Конференция была посвящена 20-летию начала первой войны в Чечне и началу войны в Украине. Аналогичную конференцию я провел в Киеве в 2015 году. Она называлась “Война в Украине, чеченское зеркало”.
Мы хотели показать схожесть этих войн. Я считал, что на конференции в Яблоке важно говорить о ныне идущей войне в Украине.
Как в 89 году началось с войны в Карабахе, так и идут до сих пор эти войны. И везде “уши кремля” висят. До этого никакой оценки этим войнам не дали и финиша не было. Ни в Абхазии, ни в Чечне.
Я мечтал жить в Одессе. Мои родители оттуда. В первую же неделю пошел на Одесскую киностудию, там проходили Дни грузинской культуры, и встретил там Мишу Саакашвили. Взял у него первое интервью. Его уже тогда  Порошенко отправил на губернаторство в Одессе.

— Уезжая из России, ты уже знал, что иммигрируешь, или это планировалась как временная мера?

— Сначала поехали с семьей на разведку. Дочке тогда было всего полгода. Но мы были настроены из России уезжать. А когда война в Украине началась, меня вообще “ломало”, потому что родители оттуда.  Большой кусок меня, половина жизни это — Украина. Тем более там реформы, Майдан. И мы решили ехать туда, помогать стране и бороться с совком. Прожив там месяц, мы на неделю вернулись в Москву, собрали вещи, заказали машину, загрузили и отправили в Украину, где снимали дом. Собирались там навсегда остаться жить. Думали о виде на жительство. Правда, процесс растянулся на полтора года и был ужасно сложным, тяжелым, выматывающим. Я тогда уже работал в информагентстве кабинета министров Укринформ, проводил там конференции, мультимедиашколы. И все равно все уперлось в одесскую миграционную службу. Это был такой клубок коррупции! Я понимал, что все это можно решить взяткой. Но я приехал не для этого и я уже работал с Мишей, освещал его деятельность, которая строилась на борьбе с коррупцией.Дать взятку — значило бы пойти против своих принципов. И мы добивались решения без нее.

— О чем были твои фильмы украинского периода?

— В 2016 году я снял фильм “Легко ли быть патриотом”. Девять серий вышло. Я находил разных “непопсовых” людей. Рассказывал о женщине, которая жила на две страны, Украину и Грузию, о музыкантах, о Надежде Савченко, о Алексее Горбунове, прекрасном актере, который после Майдана бросил все в Москве и вернулся в Киев, (он сам оттуда), невзирая на все проклятья. Вернулся и начал бесплатно ставить прекрасные спектакли по Велимиру Хлебникову. Находил чаще всего бессеребреников. Потом я решил сделать фильм о событиях 2 мая 2014 года в Одессе — пожар в Доме профсоюзов со множеством жертв. Выяснил, что в тот день с утра в городе не было никакой власти. Начались бои, когда колонна патриотов столкнулась с засадой любителей русского мира. Появились первые погибшие. Милиция сбежала, госорганы не работали, вообще ничего не работало. 

Шел бой в центре города и эпилогом этого боя стала случившаяся трагедия. Главный спикер в фильме — лидер Правого сектора Сергей Стерненко.
А в России к тому времени уже так раскрутили ужасы про правый сектор, так пугали всех!
Фильм вышел, а через некоторое время пришло письмо из Ютуба, что Роскомнадзор по постановлению Генпрокуратуры признал фильм экстремистским. Мне предлагали по-хорошему его убрать. Я быстро перевел ролик на учетную запись Укринформ. Чтобы сохранить.
И следом написал две большие статьи. Первая называлась “Итак я экстремист, что делать?” вторая “Роскомнадзор vs Укринформ”. Я подробно объяснил, почему я считаю, что мое творчество — это нормальная работа международного журналиста. Я провел исследование, там нет ничего экстремистского. Я отказываюсь уничтожать фильм. Потом Ютуб прислал мне новое предупреждение, что ролик вносят в реестр экстремистских материалов. А я — атор. Тут я понял, что мне нельзя возвращаться в Россию, ведь я теперь экстремист.

— Почему не сбылась мечта остаться навсегда в Одессе?

— В 2017 году, начались гонения на команду Саакашвили. Он ушел с поста губернатора. Началась охота за всеми, у кого не было украинских паспортов. Членов его команды начали отлавливать и депортировать, сажать, арестовывать. И грузин, хотя им в Грузии светили большие неприятности, сливали и сдавали туда. На военных самолетах отвозили в Грузию из Украины. У нас родилась вторая дочка. Первая родилась в Москве, вторая в Одессе. Вторые роды стали кошмаром в жизни нашей семьи. Мать и ребенок чуть не погибли.
Жена (теперь уже бывшая), будучи в роддоме, все записывала, фиксировала, собирала все бумажки, вела аудиозаписи. Как с нее требовали деньги, как унижали, в том числе и потому, что мы приехали из России. Она сделала большое расследование. Я в Киеве потом встречался с Ульяной Супрун, министром здравоохранения, передавал все материалы, Маше Гайдар писал, она тогда в областном совете одесском здравоохранение курировала. Сначала они проявили энтузиазм. Я прошел антикоррупционные комиссии при минздраве. Но ничего не произошло. А потом пришло письмо в Укринформ от одесского облздрава. Юристы ведомства и одесского роддома в очень хамской форме заявили, что если в ближайшее время не будет опубликовано опровержение, то они подают в суд. В письме говорилось, что нас чуть ли не Путин заслал в этот роддом, чтобы мы украинский минздрав развалили и статьи были написаны на заказ. 

— Действительно, крайне стрессовая ситуация, особенно для женщины.
— А тут друзья из Италии пригласили нас на летний отдых. Но не получилось напрямую поехать из-за сложностей с визой, зато визу дали финны. Мы приехали в Финляндию в 2017 году летом. Жили месяц у друзей. За это время произошло несколько интересных событий в Украине, в том числе, связанных с Саакашвили… его самого депортировали в какой-то ужасной форме, забросили в Варшаву с мешком на голове. Перед этим еще на вертолете над Киевом катали, хвосты срубали. Мне посоветовали: если есть возможность, пока в Украину не возвращайся, непонятная обстановка. История с роддомом, работа на Мишу, плюс — вы россияне…В Одессу дороги не было.

— Но ведь не зря там поработал?
— Да. Успел провести в Украине две мультимедиашколы для украинских журналистов…  Конференцию с Аминой Окуевой (убита в октябре 2017) провели. Кроме того, я съездил на Донбасс в Марьинку, сделал два фильма с передовой. Было сложно добиться аккредитации. Благодаря Укринформу мне сделали аккредитационную карту. Я поехал с капелланом, войсковым священником, с моей коллегой из Укринформ. Наш фильм потом занял третье место на киевском международном кинофестивале. 

Лазили по позициям, я снимал ночные обстрелы. Пока мне осколок перед носом не пришел. Тогда я подумал, что хорош уже. Уполз, за печку забился. Высунул камеру из окна поснимать обстрел, чтобы показать, как минские соглашения работают.
Мы с коллегой всю ночь лежали там на полу, она мне всю жизнь пересказала. Страшно было. Она первый раз так под обстрелом. Было интересно наблюдать, как люди себя в экстренной ситуации ведут… У нее была такая реакция: пока говорю, значит я живая.

— Ты решил стать беженцем в Финляндии. Как проявлялось преследование?

— В Хельсинки за нами слежка началась, фотографии наши выкладывали в сети. Я не хочу говорить , кто это делал, так как это небезопасно. Из Хельсинки меня эвакуировали и спрятали в другом регионе страны. Но даже это не помогло, хотя мы жили под другими именами, за нами полиция смотрела. 
В 2018 году летом Путин приезжал в Финляндию. За два дня до этого мы увидели, что в нашем городке появились какие-то русские. Начали возле нас крутиться. Один ходил в майке с логотипом Бэтмена. Такой  же логотип с летучей мышью, как у военной разведки российский. Как-то вечером мы вернулись домой, а у нашей двери лежат две синицы с простреленными головами. Все это мы сняли, зафиксировали, сообщили в полицию. Мы это расценили как предупреждение, намек, чтобы сидели тихо. То есть, если “высунемся”, то могут и грохнуть. 

— Было страшно?

— В России была хуже ситуация. Но я был уверен, что я со своим опытом…  Десантник, все-таки ОМОНовец, если что, я успею всех вычислить, схватить семью и свалить. Осознание, что можно не успеть, пришло только когда мы переехали в Европу.  Я читаю свои старые материалы про Чечню, которые мне раньше казались очень страшными и я думал, что меня после них убьют, а сейчас думаю, да ладно, фигня.
Раньше, пять-десять лет назад, когда я что-то писал про Чечню в Новую газету, я какие-то вещи или не упоминал, или обходил острые углы, сглаживал. У меня был стопер в голове: нельзя говорить полностью все, потому что ведь голову оторвут.
Находясь за пределами России больше пяти лет, я могу писать все реально как было, не стесняясь, не боясь ничего. Было это? Значит надо писать. Никаких ограничений и самоцензуры, даже небольшой, уже нет. 

— Расскажи о цензуре в России.

— Работал в газете “Труд”, “Московские новости”. Им требовалось, чтобы я писал в рамках разрешенного “загончика”. Редактор газеты Труд буквально зачитывала мне инструкцию, как я должен писать материалы. И говорит мне, ну что же вы не записываете? Говорю, ну что же я буду диктофоном работать.
Но самое обидное цензурирование было, когда я в “Московских новостях” работал. Их тогда купило РИА Новости и к себе в здание перевезли. Я начал снимать бесплатно для сайта МН, надеялся, что меня переведут в мультимедийную редакцию. Ходил на разные мероприятия, делал для них видео и фоторепортажи.  Они обещали, но все тянули. А спустя время после увольнения я узнал от бывшего сотрудника, что, оказывается, меня “не пропустила” служба безопасности РИА Новостей. Якобы потому, что ранее я работал на сайте “Кавказский узел”,  и в Новой газете, критические статьи про власть писал. Никто не хотел этого в открытую говорить, поэтому просто “динамили”. Оказалось, что интернет редакция “МН” сидела под каблуком у РИА Новости. Отцензурировали меня.

— Расскажи, как ты писал про Кавказ.

— В Кавказском узле я себя чувствовал как рыба в воде. Кавказ это моя тема, а приходилось много общаться с правоохранительными органами. Я знаю, как с ними разговаривать. В беседе я мог упомянуть, что тоже в милиции работал и их это располагало ко мне. Мне нравилась работа. Если бы не проблемы внутреннего менеджмента с руководством Кавказского  узла, я бы оттуда не ушел. Было сознание, что мы дело важное делаем. Не заказуха, не для отмыва денег издание.
Успел пообщаться с Натальей Эстемировой (чеченская правозащитница, убита в 2009). Она, работая почти из закрытой, в плане информации, Чечни, обнародовала важные данные. Это спасало жизни. Никто кроме Кавказского узла не брался о таком писать. Я чувствовал себя на своем месте. Но все сгубило не очень правильное управление этим изданием. Для меня работа на Кавказским узле закончилась больницей и сердечным приступом. 

— Финляндия — созвучная тебе страна?

— Я жил во многих странах. Здесь социализм, о котором нам в пионерские годы рассказывали, что вот так все будет, все люди братья. Не ощущается разницы между богатыми и бедными. Мне нравится финское государственное устройство. Самое страшное преступление в Финляндии это неуплата налогов, — ты воруешь у детей, у стариков, у всех. Здесь нет заборов вокруг домов. Здесь нет роскоши, нет дворцов, супер дорогих машин. Все уравнено. У богатых берут налоги и дают пособия тем, кому средств не хватает на жизнь. Профсоюзы тут очень сильные и люди живут абсолютно спокойно. Человек знает: если потеряет работу, получит пособие в размере зарплаты, пока не устроится на новую. Социальная поддержка, соцзащита работают просто идеально. Мне с моей вечной борьбой за справедливость эта страна очень подходит. 

— Не за что бороться?

— Бороться всегда есть за что, проблемы есть везде. Вопрос, какие. Здесь даже проблема миграции не выглядит остро, в отличие от Италии и Греции. Потому что во-первых сюда меньше едут, здесь же холодно. Нет прямых путей из Африки, чтобы сюда добраться. Через Россию, я знаю, идут потоки. Мне рассказывали, что когда был чемпионат мира по футболу в России, давались облегченные визы болельщикам. Ну а уж когда война в Сирии началась, это всех коснулось. Но в Финляндии их распределяют, включают в программы трудоустройства, интеграции. Людьми действительно занимаются. Нет такого, что приехал, тебе дали конуру и сиди там. Я слышал такие кошмары про Польшу. Здесь действительно самая главная ценность это человек. Потом уже все остальное — флаги, государства, политика. 

О знакомстве с Масхадовым

— Ты знаком с Анзором Масхадовым. Расскажи, как это вышло?

— Это было какое-то мероприятие несколько лет назад, в связи с датой гибели его отца. Аслана Масхадова. Я до этого видел в фейсбуке имя Анзор Масхадов. Я написал. Можно сказать, извинился за то, что так получилось с его отцом. В октябре 2001 года я в  составе федеральных сил в Чечне принимал участие в операции по поиску, захвату и уничтожению его отца в Ножайюртовском районе.  Анзор ответил, что не обижается, он понимает, у нас была такая работа. Что если я размышляю, пытаюсь осознать и понять, что произошло, это уже хорошо.

— Какой реакции ты ждал от него?

— Никакой. Я просто знал, что  мне надо написать. Будучи на войне, я на себя смертного греха не брал, я никого не убивал. Получилось даже так, что спас нескольких человек, в том числе и невыполнением приказа. Конечно, я верил, что Анзор не будет мне писать, “сдохни собака, у тебя руки по локоть в крови…”
Мы спокойно пообщались. Прошло несколько лет и вот буквально этим летом возникла идея поехать к Анзору и снять про него фильм. Мы созвонились и проговорили всю ночь. Сопоставляли то, что я знаю и то, что знает он. Мы договорились, что когда я приеду, я покажу фотографии операции, в которой участвовал в 2001 году. А у него есть фотографии операции с ичкерийской стороны. Он воевал в первую войну, а во вторую уехал, но связь держал и у него есть большой архив тех лет. Говорит, многие материалы нигде не публиковались. Говорил, что когда он дает интервью, в Чечне начинаются неприятности у родственников, которые там остались.
Мы с ним решили так. Есть в УК РФ статья о неоказании помощи лицу, находящемуся в беспомощном состоянии. То есть, кто стоит рядом и ничего не делает, уже совершает преступление. И мы, обладая такой информацией, если мы не будем ее публиковать в открытый доступ, мы не очень правы. У нас самих уже все нормально, мы в Европе, все сложилось, но этот гнет, что мы не рассказали, будет нам мешать.
Ведь если бы с Чечней разобрались тогда и поставили в конфликте логическую точку, не было бы потом войны с Грузией, потом с Украиной… Все идет по одному сценарию, и не заканчивается и у конфликтов нет решения. Понимаешь? Не мы воевать хотели, а товарищи, которые сидят в Кремле и не только. Люди воевать не хотят. Люди хотят работу, семью, спокойствие. Но когда война вокруг, выбора не остается.
Меня в составе милиции посылали спасать мирных жителей от международных террористов, а чеченцы защищали свою родину.
Не было такого, что чеченцы решили напасть на Россию, потому что они русских не любят, или русские хотели напасть на Чечню, потому что им чеченцы не нравятся.
Я говорил об этом серьезно в 2009 году, когда первый раз с ичкерийцами встретился в Финляндии, и в 2010 году когда я после конференции в Каунасе случайно познакомился с человеком, с которым мы непосредственно воевали друг против друга в одно время в одном месте. У нас был шок. Мы не знали, что делать. Это было крышесъемно. 

Десять лет прошло, и что? Нам продолжать друг друга убивать? С их стороны были потери, с нашей тоже. Мы пришли к выводу: никто этой войны не хотел. И надо разбираться с тем, почему она началась, если никто не хотел? Если  бывшие враги начнут с этим разбираться, то у товарищей в Кремле взорвутся головы.
В Киеве мы устроили конференцию с Аминой Окуевой. Был я — бывший омоновец и гражданин России, Амина — украинка чеченского происхождения, в ВСУ воюет, и был еще Алексей Савич, бывший командир батальона Киевская Русь, которые первыми на Донбас ехали защищаться.
Нас столкнули лбами, сделали все, чтобы мы друг друга ненавидели и хотели убить. Тем не менее, если мы говорим, общаемся, то проблема не в нас. 

— Не было барьера — вот так подойти поговорить с тем, кто стрелял в тебя?

— Тогда в Каунасе этот человек, Али, приехал к нам в гостиницу, чтобы поговорить. Позвонил, попросил выйти. Я просто встал и пошел. Ни о чем не думал. Уже потом анализировал, а вдруг бы мне нож в горло воткнули? Мало ли, вдруг у него на той войне кто-то погиб и он бы мне отомстил. Обо мне же известно, что я был в Чечне, был в составе ОМОНа. Но нет. Мы стояли под дождем у гостиницы и долго разговаривали. Он приехал с еще двумя чеченцами, наверное, подкрепление.  Мы разговаривали, нашли общее между нами, даже смеялись с армейских приколов, жизненных. Мы нормальные живые люди, почему же мы друг друга убивали?

— Удалось разобраться?

— Удалось понять, что войной ничего никому не докажешь. Посмотрите, как относится государство к людям, которых отправляет на войну? Какие у людей пенсии, какие зарплаты? Что вокруг происходит, посмотри — вот за это нас посылают воевать? Скажем, в Финляндии я всегда буду с удовольствием платить налоги, потому что я вижу, куда эти налоги идут. А в стране, где постоянно воруют и граждан с дерьмом смешивают, и ты сам никому не нужен… За что воевать? Куда?  На тебя разве кто-то нападал, или делал тебе что-то плохое?
Мы  пришли к выводу, они военные, я военный, мы просто выполняли свою работу, но работа изначально была системно неправильной.
Если напал враг — надо идти и защищать. Чечня на Россию не нападала, так зачем мы туда ехали? Мы во что-то верили. Дополнительная мотивация появилась, когда наших начали убивать — отомстить. Потом это было тяжело остановить. 

— Ты работал с Михаилом Саакашвили, который сумел в Грузии реформировать всю полицейскую систему так, что она приобрела человеческое лицо. Возможно ли, на твой взгляд, такое в России?

— Это зависит все от власти, конечно. Конечно, начинать надо “сверху”, но царь один все не сможет делать. Не сможет ходить за каждым ментом и следить, чтобы тот выполнял закон.  Сменить самосознание граждан, чтобы понимали, что они граждане, а полицейские это просто люди, которым ты платишь зарплату своими налогами. Это нанятый работник, а не спустившийся с неба архангел, который может делать с тобой все что угодно.  Научить граждан, что им необходимо контролировать правоохранительные органы. Ты можешь и должен полицейского приструнить, но для этого нужно, чтобы и судебная система работала. Полицейский должен знать, что ответственность за нарушения закона неотвратимо наступит. Некоторые идут работать в полицию просто от беззакония и вседозволенности. За избиение митингующих еще и премию дадут. Пока судебная система не работает, хоть каждый год проводи эти реформы, ничего не получится. 

— Ты рассматривал возможность возвращения в Россию?

— Для этого должна смениться действующая власть, при ней ничего не получится. Если человека сажают в тюрьму только за то, что он пишет про коррупцию чиновников, то это атака на основные свободы.
Я считаю в московских акциях “Допускай” не было никакого смысла кроме освещения жестоких задержаний. У народа куча неприятностей — уголовные дела, проверки, участников ловят, сажают. Во власти ничего не меняется. Протест раздавили и разорвали на куски изнутри. Пока власть так действует, в Россию опасно возвращаться. Если я вернусь сейчас, думаю меня радостно встретят в аэропорту и повезут в заранее приготовленный “номер” в изоляторе Лефортово.

— У тебя сыну 17 лет, он пойдет в российскую армию?

— Я думал об этом. Да не дай бог. У него плоскостопие, но его уже признали годным. Думаю, из-за перехода на годичный  срок службы вместо двух, в армии нехватка кадров, тем более, Россия ведет войны и не очень много идиотов сами хотят в армию. А сын уже работает как педагог с детьми в лагере, он президент своей школы, у него перспективы. Откупить его от армии денег нет. Мне сказали, что в Москве это миллион рублей стоит. Ну а отпустить его в армию, а потом смотреть в ютубе, как пленных срочников на Донбасе, которые даже не знали, где они находятся, так как их везли “на учения в Ростовскую область”, это тоже страшно. Была бы нормальная армия, было бы почетно сына туда отправить, а пока это опасно для жизни. 

Лидия Михальченко
Исследовательница Свободной России

P.S. Вечером, через несколько часов после обнародования этого интервью, Дмитрий Флорин, впервые открыто рассказавший о символической угрозе в виде двух синиц с простреленными головами у дверей своей квартиры в день приезда Путина в Финляндию, нашел новый труп птицы. На этот раз у себя на балконе. Большая домашняя курица со свернутой головой. Такие не умеют высоко летать. Попасть на балкон Дмитрия случайно, а тем более, со скрученной головой, эта птица не могла. Полиция Финляндии уведомлена об инциденте. Адрес Флорина теперь на особом контроле. Дмитрий считает случившееся очередным актом психологического давления и попыткой запугать, “закрыть рот” журналисту.

Жить в Израиле и руководить компанией в Санкт-Петербурге, практиковать восточное единоборство в качестве сэнсэя, развивать компактный бизнес и отвоевать половину рынка поставок строительной древесины из России — все это об одном человеке.

Сергей Островский — бизнесмен, гражданин России и Израиля рассказал о своих проектах, видении будущего России и о том, почему он предпочитает жить в Хайфе. 

— Мы репатриировались шесть лет назад. Я родом из Питера, в 18 лет переехал в Москву. Как-то съездил по программе “Таглит” в Израиль. Мне понравилось, возникла идея когда-нибудь сюда переехать. В 2012-м, в год выборов президента России была надежда, что за Прохорова проголосует больше людей, что народ увидит какую-то другую дорогу. Но выборы окончились как обычно и мы с семьей приняли окончательное решение о переезде.
Мы жили в хорошем районе Москвы, у нас был уютный микромир, яблоневый сад рядом, детская площадка, наша поликлиника. Но возникло понимание, что нужно двигаться дальше, пробовать что-то новое. 

—  У вас востребованная профессия?

— По профессии я менеджер, в России у меня был IT бизнес, который я открыл в 18 лет. Компания занималась системным администрированием малого и среднего бизнеса. До этого на рынке были только очень крупные системные интеграторы типа HP, а я предложил системное обслуживание малому и среднему бизнесу.  Мы решали большой спектр задач.
В каждой фирме был сисадмин. Но он мог заболеть, прогулять, уйти в отпуск, надо было искать подмену. А наша компания брала на себя эти функции за меньшие, чем его зарплата, деньги. Если заболевает один специалист, мы его быстро меняем. За абонентское обслуживание не взимается налог.  Моя компания быстро разрослась.
Однако, не было ощущения безопасности. В России можно легко лишиться успешного бизнеса. Мы уехали.

— Трудно было поменять страну?

— Первые два года в Израиле мы жили на средства от московской компании. Но без моего присутствия она начала потихоньку глохнуть. Я каждый месяц мотался на неделю в Москву, очень утомился

— И вы решили начать бизнес в Израиле?

— Пробовал разные. Например, я занялся медтуризмом. Мне удалось его развить, несмотря на то, что эта сфера себя дискредитировала некомпетентными и алчными посредниками. Ведь на лечение приезжают больные, растерянные, часто, не владеющие английским. Ими легко манипулировать. Человека запугивают, навязывают лишние процедуры.

Мы работали иначе. Встречали пациента в аэропорту, везли в больницу, он напрямую общался с врачами, мы  переводили разговор. Далее пациент платил напрямую больнице, а та возвращала нам определенный процент. Мой местный партнер хорошо знал врачей, подбирал нужных. Таким образом наши клиенты не переплачивали.

Мой бизнес пошел в гору, но случился Крым, рубль обвалился и покупательная способность россиян резко сократилась. Скажем, раньше человек приезжал в Израиль и сделать какую-то процедуру или обследование стоило 20 тысяч рублей, а потом это вдруг стало ему стоить 60 тысяч рублей… Плюс подорожали билеты и проживание в Израиле. 

Мы закрыли бизнес.

Отмечу, что он был тяжёл морально. Пациентов надо психологически поддерживать. Особенно было трудно, когда прилетали люди с больными детьми, иногда — за последней надеждой

— Как вы переводили пациентам? Уже тогда хорошо знали иврит?

— Я до сих пор хорошо его не знаю. У меня был ивритоговорящий  партнер. А я до сих пор не владею языком. Все дела и переговоры веду по-английски или по-русски. 

— Почему вы арендуете этот прекрасный дом на горе? Многие репатрианты предпочитают покупать жилье.

— Мне очень нравится это место. Но покупать в Израиле невыгодно. Платить за аренду дешевле, чем купить. В Берлине, в Праге можно найти варианты выплаты цены дома в рассрочку за 20-25 лет, а здесь,  как я посчитал, на приобретение уйдет 60 лет, то есть, втрое больше.

— Ваша основная деятельность сейчас — поставки древесины в Израиль. Расскажите о ней. 

— Продажа пиломатериалов, фанеры, МДФ (отделочные материалы из древесноволокнистой плиты средней плотности), продажа клееного бруса. Есть целая линейка материалов, которые я продаю преимущественно из России, но также из Латвии и Финляндии, — преимущественно в Израиль. Сейчас мы выходим и на другие рынки, например, работаем с Иорданией, а также с европейскими странами — Голландией, Сербией, Болгарией. Ведем переговоры и с Японией. Постепенно растем.

За два года мы с партнером сумели взять на себя половину пиломатериалов и смежных продуктов, которые экспортируются из России в Израиль, и нам этот рынок уже стал тесен. Я работаю дома и езжу раз в неделю, чтобы увидеться с партнером. Этот режим для меня наиболее комфортный. Я пробовал вариант каждый день ходить в офис, но мне не понравилось. 

— Как происходят поставки?

— Из-за плохой деловой репутации России израильтяне боятся платить деньги заводам напрямую. Было много историй, когда деньги выплачивались, а товар не отгружался. Мы решили действовать иначе: на свои средства  покупаем материалы в России, отправляем в Израиль и когда товар уже  находится в море, клиент переводит платеж. У него в таком случае минимальные риски.
Когда мы пришли на этот рынок четыре года назад, основными поставщиками дерева в Израиль были Финляндия и Швеция. Это на 5-10 процентов дороже, чем из России. За два года мы сумели убедить потребителя, что в России материал не хуже. Там самая качественная в мире фанера и древесина.

Наши клиенты – израильские и палестинские компании, занимающиеся строительством и производством мебели.

— Клиенты ждали более низких цен?

— Да, но Россия за последние десять лет совершила большой технологический прорыв. Продукция, которую мы привозим, очень хорошего качества. Мы сумели побороть ценовой разрыв, который раньше был между российским деревом и финским.

Сначала действительно продавали на 20-30 процентов дешевле,  чтобы клиенты попробовали материал в работе. Позже возвращались к вопросу цен. В итоге мы потеснили европейских поставщиков на израильском рынке.

— В какие сроки товар из России доставляется в Израиль?  

— Судно идет 3-4 недели. Привозим по 100-150 контейнеров в месяц.

— Вы владеете и логистической компанией, она была создана для организации ваших перевозок?

— Два года назад к нам обратился владелец крупнейшей израильской логистической компании и сказал, что хочет открыть филиал в России. Просил содействия. На тот момент логистика была нашей “узкой частью”. Когда бизнес вырос, возникла проблема организации поставок. Сторонние компании подводили, например, без предупреждения задерживали грузовики, завод звонил нам, мы звонили контейнеровозам, в логистическую компанию, там начинали искать водителей…
Мы с израильтянином зарегистрировали филиал компании в России и открыли его в Москве. Однако, вскоре поняли, что это ошибка, т к все основные транспортные потоки России идут через Питер.  Перебрались туда. 

— Как все работает сейчас?

— Мы покупаем древесину на заводе. Наша логистическая компания подает туда контейнеры, они загружаются деревом, едут в порт. Там их грузят на ближайшее судно в Израиль. Мы работаем с питерским портом, пытаемся и с новороссийским, но пока это тяжело. Новороссийск это такое государство в государстве: неоправданно высокие цены, нет прозрачности.
Скажем, мы везем пиломатериалы из Калужской области. Выходит, что дешевле привезти через северную столицу, хотя по расстоянию это дальше. Из Петербурга приходится всю Прибалтику огибать и всю Европу, а из Новороссийска — только Черное море переплыть. 

За 2,5 года логистический бизнес сильно вырос. Сейчас у нас офис на площади Александра Невского, это практически Невский проспект. Помимо собственных наша фирма возит грузы сторонних клиентов. В целом выходит очень серьезный объем. 

— А в какой стране вы платите налоги?

— Моя торговая  компания зарегистрирована в Великобритании. Законодательство этой страны гораздо лучше отрегулировано и понятно по сравнению с российским и даже с израильским. Кроме того, десять лет после репатриации доходы в другой стране не облагается налогом. Кстати, многие новые репатрианты про это не знают, я стараюсь им рассказывать. Также у меня компания зарегистрирована в Шотландии и она не платит налоги в случае, если получает доходы за пределами Великобритании. Так что моя шотландская компания не платит налоги совершенно на легальных основаниях и я как физлицо не плачу налоги потому что  я новый репатриант. 

— Ваша компания в Санкт-Петербурге, а вы в Израиле. Насколько вам удобно контролировать ее деятельность?

— У меня были разные бизнесы. В IT бизнесе работали сорок человек в “пиковый” период. После этого я перешел к модели компактных бизнесов, которая мне очень нравится. В  маленьких командах проще оптимизировать  бизнес-процессы. Мы даже обходимся без бухгалтера, я сам свожу все финансы, все считаю. Сколько заработали, сколько есть денег в обороте и тд. Мне в случае с шотландской компанией и не нужно бухгалтерское образование, я экономическую модель подсчитываю.

В питерском офисе работают три человека и управляющий, он постоянно со мной  на связи. Это прозрачная, более контролируемая модель. Гораздо ниже  риски, меньше болит голова. 

— Как пришли к такому формату?

— В Москве после кризиса 2008 года вместо сорока сотрудников у меня осталось трое, через полгода я начал зарабатывать денег в два раза больше, чем когда их было сорок. С тех пор так и работаю. 

— Вы открыли свою первую IT компанию в восемнадцать лет, еще не обладая профильным образованием. Как это удалось?

— Я не считаю, что нужно профильное образование, чтобы открывать бизнес. Бил Гейтс, например, не закончил колледж. Стив Джобс тоже не успел завершить образование. А мой любимый поэт Иосиф Бродский, лауреат Нобелевской премии и профессор 6 американских и британских университетов, даже восьми классов не закончил. Я не считаю, что образование это необходимый фактор для открытия и ведения бизнеса. В 18 лет я понимал систему администрирования, был системным администратором, я увидел возможность, окно для создания компании.  Я просто действовал, у меня не было другого выхода. Я был мальчиком, который из Питера переехал в Москву с семьюдесятью долларами в кармане. На самом деле я очень ленивый. Стараюсь воспитывать в себе качества бизнесмена, но я все время собой недоволен.

— Перед интервью я наблюдала вашу тренировку, что это было?

— Я с 13 лет занимаюсь боевыми искусствами. Сейчас была тренировка Тэнсин Сёдэн Катори Синто-рю. Это наиболее древнее и уважаемое боевое искусство Японии, ему более пятисот лет. На занятиях мы практикуем определенные ката, тренируем последовательность действий разным японским классическим оружием. Начал этим заниматься в 2005-2006 году в Москве. Когда я переехал сюда, обнаружил, что в Израиле нет преподавателей данного боевого искусства.

Есть определенный набор ката, которые можно делать в одиночестве, все остальные каты требуют партнера. Я пошел в различные секции, чтобы познакомиться. У меня неплохой уровень айкидо и я всем говорил, что занимаюсь Катори Синто-рю, хотите, я вам покажу? Через какое-то время нашлись несколько постоянных учеников для совместной практики. Одна группа у меня во дворике тренируется, а другая — в Тель-Авиве, в парке А Яркон.

Прошлой осенью я получил официальное признание от японского додзё. Каждый год езжу в Японию на стажировки. Я получил первый мастерский свиток — свидетельство, что я изучил определенный набор базовых техник. У меня есть сидосё — это сертификат представителя школы в Израиле.

Полагаю, что если человек живет в большом городе, ему необходимо занятие для отключения от суеты. Люди, которые не занимаются боевым искусством, либо йогой, либо фитнесом, начинают выдыхаться.

— Приходилось когда-нибудь применять ваше боевое искусство для самообороны?

— Семь лет назад в Питере был случай, я шел по улице и увидел, как мужик припер женщину к забору и бьет ее по голове, я вмешался. Мужик был пьян и набросился на меня, но мне удалось его обезвредить. Однако, я не могу сказать, что айкидо очень боевая техника, скорее самозащита.

Я занимался тайским боксом, боксом, дзюдо и могу сказать, что в реальной жизни айкидо помогает оценить обстановку, помогает контролировать, что происходит вокруг. С точки зрения техники, в драке я скорее всего буду использовать не айкидо, а какие-то более прикладные единоборства. У крав-мага много общего с айкидо, ею тоже немного занимался. Но это не боевое искусство, а набор определенных техник.

Боевое искусство подразумевает и философскую часть и более глубокий  смысл несет, это проработка на более тонких уровнях. А чтобы по крав мага или боксу получить хороший уровень, достаточно позаниматься два года. Для достижения уровня в айкидо, может потребоваться несколько лет. 

— Насколько вы интегрированы сейчас в израильскую действительность? Шабат, праздники, традиции?

— Какие-то традиции мне здесь очень нравятся. Например, на Йом кипур я, если нахожусь в Израиле, что не часто бывает, так как я недели по две в месяц отсутствую в стране, я сутки держу пост и не езжу на машине. Мне это нравится. Какое-то время я пытался отключать телефон каждый шабат, но это не очень сработало, поскольку в субботу бывают рабочие моменты.

— Голосуете ли вы на израильских выборах? 

— Да, если нахожусь в стране.

— На ближайших выборах за кого будете голосовать?

— Наверное, за действующее правительство. Не то, чтобы оно мне очень нравилось, но в Израиле сейчас довольно неплохо и я не хочу, чтобы стало хуже.

— Вы размышляли о возвращении в Россию?

— Я часто прокручиваю сценарии относительно развития событий в России. У моей семьи есть европейские паспорта, мы свободно можем перемещаться по миру, можем поселиться в стране ЕС, России, Израиле. Но на текущий момент мне нравится в Израиле. Иногда хочется в Россию, там все знакомо и понятно. Но достаточно приехать туда зимой на пару недель и желание уменьшается.

Начинаешь вспоминать ощущение вязкости, и негарантированности.

Впрочем, там живут мои родители, родственники, там прошло 28 лет моей жизни. Иногда возникает желание вернуться в Россию, но оно быстро пропадает, если начинаешь об этом серьезно думать. 

Лидия Михальченко

Исследовательница Дома свободной России

Российский бизнесмен, москвич Григорий Зайд перебрался в 2013 году в Израиль. Путешествовал, фотографировал, вдохновлялся, знакомился с творческими людьми.
В прошлом году он вместе с супругой Дарьей открыл фотогалерею в старинном здании с высокими потолками в туристическом центре древнего Яффо.
Почему эту галерею пришлось спустя год закрыть, как обстоят в Израиле дела с фотографией в частности и искусством в целом, и как новым репатриантам удалось за пять лет исколесить весь Израиль, Григорий рассказал в интервью.Оно было особенным, поскольку проходило в той самой фотогалерее за считанные дни до ее закрытия.

— Расскажите немного о фотографах вашей галереи.

— У нас двенадцать израильских фотографов, все очень разные. Мы выбираем работы, которые кажутся нам интересными, других критериев нет, поэтому мне нравится каждая фотография в этой галерее. Вот, например, Шломо Гилбер, очень религиозный человек, служит сейчас в армии фотографом. Он очень талантливый, и у него есть особый почерк. Дорон Нисим — известный в Израиле фотограф. Дорон нам очень помогал, когда мы открывали галерею. Из-за слабого иврита, из-за того, что мы новые в Израиле люди, у нас были проблемы с контактами с фотографами. Дорон нам помогал в этих вопросах, и мы ему благодарны. Эдуард Капров, русскоязычный израильтянин, приехал в начале 90-х. Родился в Челябинске, работал в качестве документального фотографа. Сейчас он занимается амбротипией. Это фотография на стекле, технология столетней давности. У нас представлены его стёкла, которые он делал на заказ для музея Эрец Исраэль. Капров выдающийся фотограф и интереснейший человек. Он был первым фотографом, с которым мы договорились об экспозиции его работ в галерее, и он нам тоже очень помог. Когда мы начинали этот бизнес, было много трудностей, и наши фотографы помогали нам, поддерживали. Так что история этой галереи она не только про искусство, но и про человеческие отношения.
Вот фотографии Эзры Ландау. Он родился во Франции, но очень давно живет в Иерусалиме, много фотографирует в религиозных районах. У него очень теплый, добрый взгляд на мир, и мне нравится его юмор. Гилад Бенари, профессиональный фотограф и преподаватель фотографии. Он очень популярен, его ученики ехали сюда по 200км, чтобы увидеть напечатанные работы своего учителя. В общем, у нас двенадцать фотографов, и про каждого я мог бы рассказать что-нибудь интересное, но лучше смотреть фотографии, чем слушать про фотографов. У нас есть несколько моих фотографии. В основном, это городские пейзажи.

— Какие фото любят туристы, кто ваши покупатели?

— Туристы любят символичную фотографию, похожую на хорошую открытку. Бывают и те, кто хорошо разбираются в фотоискусстве, ищут что-то особенное. Это самые интересные покупатели. Американские, канадские и европейские туристы покупают чаще, русскоязычные реже. Израильтяне обычно приобретают фотографии для дома, офиса и в качестве подарка.

— Вы сравнивали стиль здешних фотографов и российских?

— Мне кажется, израильская фотография более прямолинейная и зачастую более наивная. И еще в Израиле очень сильная репортажная фотография, это наверно потому, что всё время происходят какие-то события. Мы в галерее не выставляем репортажную фотографию, к сожалению, потому что мы не можем ее продавать согласно израильским законам, но в этом жанре есть выдающиеся израильские фотографы.

— Фотография это ваше увлечение?

— У меня нет художественного образования, я не учился фотографии, так что это увлечение, которым я теперь занимаюсь профессионально. У репатриантов в Израиле часто начинается новая жизнь. Вот я в новой жизни занимаюсь фотографией, и мне это нравится, эта новая роль. Как будет складываться дальше, я пока не знаю.

— Фотографии покупают?

— Покупают, но недостаточно. Это большая галерея, затраты тоже довольно большие. К сожалению, продаж недостаточно, чтобы всё окупить и заработать. Поэтому мы решили её закрыть.

— Это помещение весьма впечатляющее.

— Все дома такого типа в Яффо, с высокими потолками, построены во времена Османской империи. Вот у нас тут часть стены сделана из огромных необработанных камней. Думаю, это остатки каких-то древних стен. Думаю, турки использовали древнее строение в качестве основания для этого здания. Иерусалим весь так и построен. В фундаментах можно отследить историю строений от до-римских времен к сегодняшнему дню.
Нашему зданию, я думаю, лет 150 всего. Оно уникально своей длинной колоннадой. Яффо очень интересное место, специфическое. Здесь смешанное еврейское и арабское население. Очень много туристов. Нам хотелось найти помещение с высокими потолками для галереи. А такое легче найти в Яффо. Когда строился Тель Авив, было не до высоких потолков. Ну и парковки рядом, для центра страны это важно.

— Чем планируете заниматься в дальнейшем?

— Пока не знаю. Мы сейчас не видим возможности развивать бизнес в области искусства. В Израиле очень небольшой рынок. Не только в сфере искусства, израильский рынок вообще маленький, это для меня очень непривычно.

— Давайте поговорим о вас.

— С удовольствием. Люди больше всего любят разговаривать о себе.

— Вы экономист, бизнесмен, вы были успешны и востребованы в России. Что вас побудило уехать?

— Я почувствовал себя чужим в этой стране.

— Именно в 2013 году?

— Нет, раньше. Это сложно объяснить в рамках короткого интервью. Решение мы приняли в 2011 году.

— Здесь вы дома, свои?

— Здесь у нас новая жизнь. В чем-то хорошо себя чувствуем, в чем-то не очень. В социальном плане хорошо. У нас отличный круг общения, много друзей, нам вполне комфортно. В экономическом смысле сложнее, нужно как-то интегрироваться в израильскую действительность. Мешает слабое знание иврита. Я всю жизнь занимался бизнесом, но российский бизнес-опыт здесь не релевантен.
Через какое-то время после репатриации я почувствовал себя дома просто потому, что перестал замечать мелочи, например, перестал искать глазами электрический выключатель у себя в квартире, привык к дереву, что растет за окном. Сейчас уже да, мы дома.

— А как насчет местных традиций и праздников?

— Друзья помогли нам освоиться с традициями. Какие-то праздники мы празднуем больше, какие-то меньше. Например, Песах всегда празднуем, собираемся за столом на седер, на Пурим наряжаемся в костюмы, в Йом Кипур постимся. Некоторые праздники помним, но не умеем отмечать. Шавуот, например. Неместные праздники мы уже не отмечаем.

— А как же Новый год?

— И его сначала не праздновали, но дети нас вернули к старой традиции, хотя они взрослые. Младшая дочь еще в школе, а старшая отслужила в армии и учится на архитектора. В итоге для Нового года у нас есть сложившаяся компания — 31 декабря собираемся у кого-то из нас и празднуем.

— Как с климатической разницей справляетесь?

— Климат, конечно, тяжелый. Но ничего страшного, адаптируемся.

— В Россию часто ездите?

— Несколько раз в год.

— Изменились ощущения по сравнению с доизраильской жизнью?

— Да. Люди там очень унылые, я никогда прежде их такими не видел.
В России у меня остались друзья, родственники. Когда приезжаю, всегда рад увидеться с ними. Легко и приятно разговаривать по-русски, запросто можно решить любой вопрос на русском языке. Но вся моя жизнь теперь уже здесь, в Израиле. Как только я еду в Москву, тут же дома возникает тысяча дел – друзья зовут в гости, бухгалтер требует документы, закончилась какая-то страховка и так далее, а я не могу ничего с этим поделать, я в отъезде. Семья, друзья, каждодневные дела – это всё в Израиле.

— Какой бизнес вы вели в России?

— Я занимался недвижимостью и другими бизнесами тоже. Я начал коммерческую деятельность в 19 лет. К тому моменту, как мы уехали, у меня был пассивный бизнес, я не занимался им ежедневно. Такой режим облегчает отъезд в экономическом и социальном смысле, потому что я был независим, и от меня никто не зависел. По большому счету, мне было все равно, где находиться — в Москве, в Челябинске или в Хайфе. В итоге я оказался в Нетании.

— Насколько вы подключены к событийной повестке в России?

— Слежу за новостями все меньше и меньше. Первые год-два после отъезда меня все интересовало очень живо, но уже несколько лет российские реалии для меня это нечто происходящее “там”. Я не вдаюсь в детали, меня интересуют только крупные изменения с точки зрения социологической картины и для корректировки мировоззрения. Эмоционально меня это мало волнует.

— Что могло бы побудить вас вернуться жить в Москву?

— Я уехал, потому что больше не видел себя там. Я не пересиживаю плохие времена в Израиле, я приехал сюда жить. Когда я уже был в Израиле, мне предлагали хорошую работу в Москве, но я не поехал. Многие израильтяне ведут бизнес в России или живут на две страны по каким-то личным причинам, но я пока об этом не думал.

— Вы посещаете посольство, когда проходят выборы?

— Нет, я и в России не ходил на выборы. Голосовал всего один раз в жизни, в восемнадцать лет.

— А на израильские ходите?

— Хожу, конечно! Правда, на последних выборах я не голосовал, потому что был за границей. Но если бы голосовал, то за Кахоль-Лаван. В сентябре будут новые выборы из-за самороспуска Кнессета, но я пока не знаю, за кого буду голосовать. Израильская политика поразительно изменчива! На самом деле, ни одна из крупных партий в Израиле не представляет мои интересы. Израильское общество слишком мало внимания уделяет экономике и целиком озабочено вопросом безопасности, арабо-израильским конфликтом. Думаю, такое смещение акцентов неадекватно, игнорирование экономических вопросов опасно.

— Вы упомянули, что плохо знаете иврит. Изучали его?

— Мы с женой на всякий случай всегда ходим вдвоем: она хорошо понимает, а я хорошо говорю.
Я начал учить иврит в 41 год, не знал даже алфавит. В первые годы было мало практики, не с кем было разговаривать. За этот год, что мы занимались галереей, мы стали разговаривать намного лучше, потому что приходилось общаться с покупателями, с поставщиками, с фотографами, с банком и так далее. Но это всё равно неполноценный иврит, конечно, словарный запас примитивный. Однако я знаю людей, живущих по четверти века в Израиле и знающих язык хуже, чем я.

— Чем занимались пять лет до открытия галереи?

— Ничем. Изучали страну, язык, получали удовольствие от жизни, объехали весь Израиль, побывали в таких местах, где многие израильтяне не были. Первые два-три года интересно было, а потом понимаешь, что хочешь что-то делать, что надо деньги зарабатывать, приносить пользу людям и себе.

Лидия Михальченко

Исследовательница Дома свободной России