В современную Россию я бы не поехал

Российский гражданский активист, бывший сотрудник Transparency International Россия и Интеллектуального Движения «Лебедь» (2008-2014) Александр Ёлкин пять лет назад переехал в Германию. Имея немецкие корни, он мог бы перебраться в Европу прямиком из Казахстана, в котором родился и вырос, однако, так получилось, что дорога в Германию пролегала через Россию. Опыт, приобретенный за годы студенчества и работы в России, считает бесценным.
О том, какие проекты удалось развить, в чем состоит основная проблема современного некоммерческого сектора, стоит ли надеяться на лучшее в ближайшее время и надо ли опасаться компьютерной системы распознавания лиц, Александр рассказал в интервью. 

Александр Ёлкин

— В наши дни быть гражданским активистом стало довольно опасно, а как было десять лет назад?

— В 2008 году мы открыли региональную приёмную Transparency International во Владимире. К нам обращались пострадавшие от коррупции и несправедливых решений судов жители Владимирской области. Мы им оказывали юридическую помощь, консультировали, как обратиться в суд, прокуратуру или другие органы. Постепенно мы развили региональную сеть таких приемных. Нам с коллегами удалось наладить работу шести представительств. Еще одно, седьмое, существовало онлайн. Справочник с инструкциями, как без коррупции получить госуслугу или советы по оформлению документов, там же дежурили юристы, которые оперативно реагировали на все обращения граждан.
Параллельно я вел другие проекты Трансперенси и «Лебедя». Например, с командой «Лебедя» мы разработали общественно-политический сайт ПроВладимир, который задумывался как социальная сеть для города. Суть была в том, чтобы создать свою виртуальную “стену” для каждого жилого дома, где его обитатели и их соседи могли бы обсуждать свои локальные проблемы и инициативы.

— В какой момент началось давление со стороны властей?

— После митингов 2011 года (против фальсификации выборов в Госдуму) начали появляться разного рода проблемы. Во Владимире тогда была одна из самых крупных акций по численности участников, но всё прошло в рамках закона.

Вскоре в России начал действовать Закон об иностранных агентах. У фондов, у общественных организаций начались серьезные проблемы с финансированием.
На Трансперенси тоже повесили этот ярлык. Впрочем, серьезных проблем нам это не создало и на объем работы не повлияло. Ведь специализация Трансперенси  — прозрачность финансовых потоков. Мы и до этого аккуратно вели документацию и соблюдали строгую отчетность. 

Ну а политическая ситуация, конечно, нагнеталась, ухудшалась.
К концу 2014 года я понял, что  часть моих проектов завершена. Надо либо браться за новые, либо сейчас принимать решение о переезде.

Я обсудил все с руководством Трансперенси и мы пришли к выводу, что если я уйду сейчас, обойдется без потерь для дела. В октябре 2014 я уехал из России.

На меня лично никто уголовных дел не заводил и уехал я не поэтому, но эскалация насилия была предсказуема. Сейчас мы видим, что происходит с участниками мирных уличных акций в Москве, — бьют, хватают всех подряд, судят, дают тюремные сроки.

— Удается реализовать себя в новой стране?

— В Германии я живу уже пять лет. Учу язык, работаю с общественными организациями, по-прежнему помогаю активистам в России.

Пришел к выводу, что постоянная офисная работа — не для меня. Я привык  участвовать в пяти — семи проектах одновременно. Решил, что буду частным предпринимателем, это позволяет распоряжаться собственным временем, работать на себя и содействовать гражданским инициативам. 

У меня два образования. По одному я инженер, по другому — менеджер. Эти профессии дополняют друг друга. Я помогаю НКО, сотрудничаю со средним и малым бизнесом, внедряю автоматизацию процессов, разрабатываю и настраиваю компьютерные системы.

— Как я понимаю, в России часть общественных организаций берет на себя выполнение функции государства в сфере помощи гражданам. Например, жертве домашнего насилия легче найти поддержку и профессиональное содействие у правозащитников, нежели в полиции и соцзащите. Почему Россия отстает тут от Европы?

— Тут все банально. В России государство малоэффективно. Когда у граждан есть возможность, время, силы или финансы, они пытаются решить проблемы без обращения в госструктуры. Так происходит уже больше ста лет. Царю было “не до нас”, потом КПСС не до нас, а сейчас президенту. В Европе все по-другому. Тут изначально все основывалось на совместной работе и соседских отношениях. Сейчас все приходит к тому, чтобы часть государственных функций передать в бизнес и НКО и финансировать из соответственных бюджетов. Как показывает практика, НКО и бизнес работают лучше чиновников. Например, медицинское обслуживание в Германии в руках частников. Это прибыль для них и качественная забота о здоровье населения.

Такое сложно представить в России. В стране, где “бесплатно” означает “никому ничего не надо”.

Европа  все больше функций государства будет передавать общественным объединениям и структурам. Этот процесс идет уже лет десять. Появляется все больше малых и средних грантовых программ. В России же неэффективность государства приходится “залатывать” силами активных граждан. 

— Насколько, на ваш взгляд, эффективна сейчас деятельность общественного некоммерческого сектора в России и не только?

— Общемировая тенденция в последние годы плачевная в плане финансирования общественных проектов. С этим не только в России проблема. Деньги есть, и их очень много, но они выделяются только на определенные виды деятельности. Это дает возможность организациям и их спонсорам успокоить себя. Вроде заняты делом, кому-то помогают. Однако по большей части проекты не слишком полезны и эффективны, но об этой проблеме мало кто думает. 

Transparency International занимается прозрачностью и противодействием коррупции. “Международная амнистия” занимается правами человека. Но нет ни одной организации, которая бы занималась анализом эффективности общественных проектов и грантовых программ. Есть отдельные эксперты и аналитики, компетентные в вопросе, но они не могут повлиять на ситуацию глобально.
России, можно сказать, особенно не повезло. Здесь власти отрезали крупные финансовые потоки из-за границы, через “нежелательные организации” (которых Россия таковыми объявила). И непонятно, сколько времени займет улучшение международной ситуации. 

Для общемировой тенденции десять лет это короткий срок, а для российского общества и один год может оказаться решающим. За год может никакого гражданского общества в стране не остаться.
Большие, известные организации выживают, добывают финансирование через фандрайзинг. А некрупные общественные структуры все чаще закрываются, потому что денег нет. 

— То же самое касается и независимых СМИ.

— Получается, что большие медиа, такие, как Медуза, например… У них есть неплохие рекламные бюджеты, так как они цитируемые и популярные. Они продают подписки. Но подобные медиа пользуются информацией от маленьких региональных сайтов, которые сидят без денег. Иногда местные олигархи, понимающие, что нужна альтернативная провластной информации, финансируют такие СМИ, иногда сами владельцы сайтов находят и получают разрешенные в России гранты. Но большинство я вообще удивляюсь, как выживают. Получается, что большие “акулы” питаются маленькими рыбешками, а те не питаются ничем. Мы с товарищами не первый год думаем, как эти маленькие медиа поддержать. Они основа независимой информации, особенно в регионах.
После 2011 года часть редакций распались. Допустим, остался один человек из всей команды, и у него относительно популярный в городе или области блог. Ему проще где-то работать и параллельно туда писать, так как содержать редакцию нет никакой возможности, ручеек средств иссякает. 

— Вы сейчас продолжаете участвовать в гражданской жизни России?

— Да, и как частный предприниматель, и содействуя нескольким НКО, которые действуют в России, и непосредственно российским НКО. Кроме того, я сотрудничаю с немецкими организациями, работающими на Россию. Помогаю своими знаниями и временем, в том числе, бесплатно.


— Сами в Россию не ездите?

— Нет, я считаю, что поездка может быть опасной, или чревата неприятностями.

— Могут придраться, вот, России уехал, значит Родину не любишь?

— Обстановка сейчас не располагает к поездкам. Недавно я участвовал в Берлине в конференции по теме экстрадиции из Евросоюза, которую организовала Русь сидящая. Обсуждалось, что Россия может внезапно любого человека, например, беженца, или политического эмигранта, внести в списки Интерпола. После этого его с большой вероятностью экстрадируют. Мы пригласили на мероприятие руководителей чеченской благотворительной ассоциации VAYFOND из Швеции, но они прислали вместо себя своего немецкого представителя, беженца Мухаммада Абдурахманова, которому как раз недавно Германия окончательно отказала в политическом убежище, несмотря на грозящую ему в России опасность.
Кстати, на конференции был замминистра иностранных дел Германии. Он понимает по-русски, видимо, пришел послушать, о чем говорят. 

— Какая направленность у российских организаций, которым вы содействуете?

— В основном правозащитные. Они помогают людям, как говорится, “на земле”.  Основной удар общих проблем пришелся по ним. Кроме того, я занимаюсь развитием одного общественного проекта. 

— Вопрос к вам как к техническому специалисту. В соцсетях ходят разговоры, что полиция использует систему распознавания лиц для поимки участников митингов. Расследования американской комиссии обнаружили вмешательство российских хакеров в выборы Трампа, есть версии, что вмешивались в английский брексит. На ваш взгляд, насколько обоснованы эти истории и стоит ли гражданам бояться, что из-за крамольного комментария в фейсбуке в его телефон залезут хакеры, а потом на улице чудо-камера его распознает, и человека потащат в автозак?

— Надо разделить мух и котлеты. Здоровые опасения по поводу технологии распознавания лиц и возможности вычислить любого человека по всевидящим камерам, вполне оправданы. Но надо понимать, насколько все это сложно реализовать. Большинство городских камер вовсе не совершенны. В Берлине однажды похитили ребенка, и полиция никак не могла его найти, потому на картинке с уличных камер лицо похитителя было неузнаваемым. Совершенно случайно преступника зафиксировала другая, частная камера, установленная местным жителем. Она давала качественное изображение и благодаря ей похитителя нашли. Но и владелец камеры поплатился — закон запрещает вести съемку улицы частным образом. Пришлось человеку платить штраф.

— Удивительно, что на улицах Берлина стоят нечеткие камеры.  

— Эти системы далеки от идеала. Все зависит от страны. Например, Китай инвестирует в эти технологии. А в Москве уровень коррупции такой, что, боюсь, там половина бюджета украдена, как это обычно в России бывает. Вообще, если говорить о России, надо учитывать очень сильный фактор коррупции. Не исключено, что на бумаге значится закупка одного оборудования, а на улице установлено совершенно другое. 

То же касается хакеров. Они, конечно, есть и в России и в Америке, и в Китае, но они тоже не всемогущи. И потом, у России нет основного козыря, который есть у Китая или Америки. В ней не производят “железа”, на котором крутится основная часть интернета. Скажем, фирма, которая производит чипы, процессоры и прочее, теоретически может через какие-то лазейки что-то добавлять на поставленное в Россию оборудование. А в России есть только программное обеспечение и людская смекалка. 

Надо понимать, что хороший хакер не пойдет в российские спецслужбы работать. Ему проще уехать и работать в другой стране, спокойно и на себя. 

Так что слухи о могуществе русских хакеров сильно преувеличены. Конечно, отдельные факты взломов почты иностранных политиков есть. 

Но мы в 21 веке живем, двадцать лет уже оттарабанили. Кибервойны это нормально для наших дней. А в России до сих пор разговоры про нефть и автоматы Калашникова!

Одним словом, в паранойю рано впадать, потому что технологии еще не те. Общемировая тенденция говорит, что в эту сферу нужны инвестиции. И те, кому они нужны, раскачивают медиапространство, подогревая интерес к теме. Чтобы инвесторы думали, ага, вот тут интересно, надо денег дать, а то кто-то другой в это вложится и всех опередит.

Технологии есть, но пока они сыроваты.

— Массовые задержания и обыски у правозащитников и активистов последних месяцев в Москве заставили задаться вопросом: если полицейские вас заставляют разблокировать телефон, а вы отказываетесь назвать пароль, можно ли, невзирая на отсутствие пароля, достать информацию с телефона?

— Главная проблема информационной безопасности в том, что никто не может защитить свою информацию на сто процентов. Но мы можем сделать взлом этой информации максимально дорогим.
Если кому-то надо взломать айфон, который еще не взломан, то за это возьмутся, но это будет очень дорого стоить. Если человек, которому при обыске мимоходом приказали включить телефон, но твердо отказался, то, скорее всего, от него отстанут. Если спецслужбы “закажут” какой-то конкретный телефон или аккаунт и дадут соответствующую сумму денег, то его взломают. Но это должен быть конкретный кейс, конкретный враг и бюджет под него. Не имея цели и финансирования, можно, даже взломав конкретный телефон, просто потыкаться в него и ничего не обнаружить. Открыли, а там фотки кошек, детей и чатик с родителями. Проблема не только в том, что могут прочитать. Могут что-то криминальное в телефон добавить. Потом потребуется экспертиза, чтобы доказать, что файлы появились в телефоне во время или после обыска. Но и для экспертизы тоже нужны специалисты высокого уровня. А в России в последние 20 лет в госорганах был “отрицательный отбор” и грамотных экспертов там все меньше и меньше. Сейчас все следователи полагаются на то, что суд поддержит обвинение в любом случае, прокуратура тоже поддержит. Поэтому стряпают как попало.
Качеством фабрикации доказательств в России не заморачиваются. Зачем же лишнюю работу делать. Все равно “пятерку поставят”. Человека посадят, а следователь звездочку получит. Отрицательный отбор в действии. 

— Сейчас это заметно по делу о московских протестах, чьи корни решили искать на Кавказе. Например, пришли с обыском в офис в Правовой инициативы в Назрани. 

— Да, увязали в один ком. Этот рубеж в сторону деградации и в сторону фабрикации дел, как на Кавказе, пройден перед последними выборами в Мосгордуму.

— Что должно измениться в России, чтобы вам захотелось туда вернуться? 

— Полная смена политического курса, люстрация, ну и интересные предложения по работе лично мне, ну или просто по какой-то движухе. В современную России я бы не поехал. 

Жить там опаснее, чем в Германии. 

— Насколько масса граждански активных россиян за пределами России может повлиять на то, что внутри?

— Это большая древнерусская проблема — объединиться во что-то. Сейчас нет общей силы, хотя активисты из разных стран друг друга знают. Нет “правительств в изгнании”, фондов, в которые скидывались уехавшие, а потом помогали бы преследуемым соотечественникам в России. Этого нет и не предвидится. Если бы кто-то устроил это объединения, то, да, влияние на Россию было бы существенное. Но и инструменты ограниченные. Помогать можно только финансами. Можно, как некоторые делают, пытаться влиять на европейских и американских политиков.  Можно доводить реальную информацию, а не ту, которую транслирует “Раша тудей”. На принятие санкций в отношении России влиять получается. Персональные санкции — это очень эффективный инструмент. Но он не помогает гражданскому обществу, он помогает воздействовать на власть, которая в России не адекватна в своих действиях. И когда ей делают “больно” санкциями, она начинает еще более агрессивно мстить и отыгрываться на своих гражданах.
Допустим, внесли в санкционный список лучшего друга Путина. Но тот не сдал Путина, а наоборот, система больше закрывается и начинает все сильнее мочить своих. Сейчас нет инструментов, которые бы помогали людям, гражданскому обществу, тем, кто готов что-то делать в России. 

Исследовательница Дома свободной России 

Лидия Михальченко