Анзор Амирханов (имя изменено) финансовый аналитик. Он покинул Россию более четырех лет назад. На условиях анонимности он делится впечатлениями, — как выглядит беженство в Германии изнутри, как видят Россию граждане европейской страны, как преодолевают немцы и беженцы общую беду — эпидемию. Последняя, внезапно, оказалась большой удачей для отказников, ждущих депортации в Россию.

Детство Анзор провёл в воюющей Чечне, перед Второй чеченской выехал вместе с мамой в другой российский регион. В школе не понаслышке узнал, что такое национализм. Окончил вуз, служил в армии, имел награды. После открыл и вел успешный бизнес. Пытался открыть стартап в Чечне, — не вышло.

Завел семью и жил довольно комфортно и спокойно.
Пока не грянул кризис 2014-го. Ссора с деловым партнером, просроченный кредит, долги,  проблемы с коллекторами. Какое-то время скрывался. Потом — сфабрикованное уголовное дело и попытка следователей повесить на подвернувшегося чеченца несколько террористических статей. Прошел пытки. Воспользовавшись связями, сумел выехать. Вовремя: наутро за ним пришли. В Германию попал без документов, с трудом вывез к себе семью. Жил в лагере беженцев с ужасными бытовыми условиями, с тараканами. Поработал волонтером в благотворительных организациях, подружился с местными пенсионерами, общественниками и церковниками. Понял, что рассчитывать приходится только на свои силы: пособие соискателю убежища платят совсем мизерное. А на руках пятеро детей, жена в декрете и пожилая мать. Плюс постоянная угроза депортации. 

— Внезапно помогла эпидемия: все депортации отказников из Европы приостановили. У меня истекал аусвайс, — разрешение на пребывание в Германии.

Позвонил в ведомство по делам мигрантов, сказали, что до 30 апреля все документы считаются продлёнными, а дальше по обстоятельствам. 

— Как часто депортируют чеченцев в обычной ситуации?

— Чеченцы в Германии на особом счету. Нас тут в кавычках “очень любят”. Случается, по три самолёта в месяц на родину отправляют. Депортации идут волнами. В ноябре прошлого года был особенно большой “урожай”. Чеченские группы WhatsApp тогда кипели, земляки предостерегали друг друга: в таком-то городе полиция ищет отказников.
А сейчас тишина. 

— Чеченцы в изгнании боятся вируса?

— Самого вируса почти нет, причем это обсуждение еще с зимы идет. И тогда, и сейчас земляки боятся в основном не болезни, а остаться без еды. Мюнхенские чеченцы спрашивали дрезденских: а у вас еще есть продукты в магазине? Те отвечали, да, полно, приезжайте к нам закупаться! По поводу туалетной бумаги ходили шутки, хотя мы, как мусульмане, ею по прямому назначению не пользуемся. 

А вот из самой Чечни все больше сообщений и видео о росте цен на еду. Есть товары, которые в четыре-семь раз подорожали. Видел фото с ценником: пятикилограммовые  мешки муки стоят по тысяче рублей. В середине марта народ от страха опустошил супермаркет “Лента” в Грозном. Рассказывают, что продукты быстро вернулись. 

— В экономически нестабильном регионе это небезосновательное опасение. 

— Есть и социальная реакция. Всё больше людей выражают восторг, что пришла напасть, от которой нельзя откупиться деньгами. Те, кто живет от зарплаты к зарплате, или от пособия к пособию, у кого за душой нет ничего, кроме их веры, чувствуют себя умиротворенно и не паникуют.  Те, кто обычно всех эксплуатируют всех и считают себя высшей кастой, сейчас ощущают уязвимость. Вирус не разбирает людей по толщине кошелька и охрана от него защитить не может. Это мрачный вывод, но эпидемии служат социальному равенству. Даже власть имущие не в безопасности, они рискуют заразиться от своей обслуги. Думаю, в Чечне власти сейчас немного ослабят репрессии, — у них проблемы поважнее. 

По моим наблюдениям, очень сильно сейчас паникуют коррупционеры, чиновники. Большинство из них пожилые и находятся в категории риска. Хорошая пенсия и накопления им не особо помогут. Зато теперь у них есть шанс стать ближе к народу.  В Чечне кадыровцы пострашнее любого вируса. А в Европе карантин остановил  депортации. В этом смысле вирус мне помог.  

— А как со снабжением продуктами в Германии?

— Мы живём в 40 км от Берлина. Здесь некоторые магазины опустошили ещё месяц назад, скупили санитайзеры. На текущий момент торговые сети справляются. Прилавки полны на 70% от обычного, цены не растут. Часть горожан уехали на дачу — там коротают карантин. 

— В январе в Германии была странная история с жестким задержанием шести чеченских беженцев. Это широко освещалось в СМИ, якобы шестеро беженцев хотят напасть на синагогу. Но все ограничилось проверкой документов, людей отпустили. Зачем Германии демонизировать чеченцев?

— Возможно, из-за дружбы Путина с канцлером Меркель и чтобы обосновать массовый отказ в приеме беженцев, настроить общественной мнение против потенциальных нахлебников. Но, возвращаясь к теме вируса, стоит отметить, что сейчас и о задержаниях, обысках и о замыслах чеченцев кого-то убить или взорвать, ничего не слышно. Сейчас это уже не хайповая тема, никто читать не будет.
Более того, из тюрем по адвокатским запросам отпустили часть тех, кого приготовили на депортацию. В странах Европы действует запрет на собрания больше нескольких человек, а в тюрьме все кучей сидят, значит их должны или отпустить или рассадить.

— Вы просите убежища уже четыре года. На каком этапе находится ваша интеграция в немецкую жизнь?

— Я собирался работать охранником, как и многие чеченцы здесь, но мне пришла по почте бумага, что это невозможно, я не могу работать в системе безопасности поскольку я приехал в страну без паспорта и мою личность установили с моих слов. Три года, пока я трудился в охране, это никого не смущало, а сейчас запретили! Надо сказать, я вкладывался в спортивную подготовку, чтобы предлагать себя как телохранителя, — они больше зарабатывают. Но остался без дохода и теперь ищу работу в другой отрасли.
А в целом я “завис” на годы без прогресса. Какой путь развития не выбери — непреодолимое препятствие. Я так и не смог добиться от немецкого государства гарантии, что если пойду учиться, меня или мою семью не депортируют, хотя бы на время обучения. Два года назад я поступил в медицинский колледж, получил иммунитет от депортации на время студенчества. При этом меня предупредили, что однажды вернувшись с учёбы домой, я могу не застать свою семью, они будут уже сидеть в воронке или в аэропорту.

Трое из моих старших детей школьники — полностью интегрированы, у меня законопослушная и благополучная семья. Но миграционных властей это почему-то  не причина нас поддержать. Мне самому пришлось оплачивать курсы на водительские права, хотя миграционное ведомство располагает бюджетом на эти цели.  Интеграция в Германии это как бег с препятствиями и каждая следующая планка выше предыдущей. 

— Многие чеченцы в Европе выбирают работать в охране, почему?

— Приведу один пример. Охранник чеченец в магазине скрутил вора. По закону, если нарушитель сопротивляется, его надо отпустить и просто следовать за ним, вызывая на ходу полицию. Те приедут и сами обезвредят. Но мой земляк сработал самостоятельно. Вор выхватил нож, охранник перехватил оружие, сумел одеть ему на руки пластиковые стяжки, положил на пол, вытащил украденное и только тогда вызвал полицейских. Те приехали, составили акт и очень хвалили чеченца, что тот в одиночку преступника обезвредил. Парень очень смущался, он скромный. Для нас это в порядке вещей: уметь подраться, защититься, догнать злодея. После описанного инцидента охранника-немца потом ещё три часа успокаивать надо было б. У них адреналин зашкаливает. Шефы охранных агентств предпочитают нас именно поэтому.
Немцев учат самих не вмешиваться, — безопасность превыше всего. А чеченцу  стыдно не вмешаться самому особенно если кого-то обижают. Надо пойти заступиться, “сломать козла”.
Конечно, респект немцам, что они не драчливая нация, они избегают причинять друг другу увечья. Знаете, как они ссорятся: встали на расстоянии метр друг от друга, поорали и разошлись. 

— В чем состоит основная проблема поиска работы для беженца?

— Я живу в Германии почти пять лет. Еще год назад в отношении меня действовало ограничение. Если открыта вакансия, работодатель обязан в первую очередь рассматривать претендентов из числа граждан страны. Я находил одно за другим с полтора десятка рабочих мест, куда немцы претендовать и не думали, — слишком непрестижные или малоденежные. Но когда я шел за разрешением в  миграционную службу, чиновники умышленно затягивали ответ и вместо пары недель месяцами рассматривали прошение. За это время фирмы находили другого работника, я оставался ни с чем. 

— Куда еще, кроме охраны, может податься приезжий?

— Например, быть водителем, курьером. Последнее крайне сложно. Слышал, что за доставку одной посылки платят 35 или 40 центов. Сколько в день посылок нужно развести, чтобы заработать 100 евро, представляете? Эти курьеры летают от подъезда к подъезду. Постоянный стресс. Чтобы сработать быстро, курьер вынужден бросать машину на дороге, ему сигналят, могут дать штраф.
Еще здесь всегда требуются уборщики. Но я брезгливый. Пол помыть могу, но унитазы и писуары протирать не согласен. Не то что я зазнавшийся, может быть когда-то и придётся. Но это не та работа, за которую берутся люди нашего менталитета. Женщины чеченки идут на такую работу. Убирают квартиры,  рестораны, кафешки, полицейские участки. 

— Как в немецком обществе относятся к России?

— С годами все хуже (смеется). На фоне общей беды, мировой пандемии, Россия обтяпывает свои дела, пытается добиться отмены санкций. 

Путин подрисовывает Конституцию, намечает выборы без избирателей. Мне  становится стыдно с русским акцентом говорить по-немецки. Над Россией смеются, происходящие там воспринимают как что-то инопланетное, какой-то непроходящий нонсенс типа медведей, разгуливающих по улице. 

— А помимо общего, в России еще и свой финансовый кризис на фоне падения цен на нефть.

— Думаю, что падение рубля продолжится. Но рухнуть может не только рубль. Стоят большинство предприятий в странах, где карантин. Помощь малому и среднему бизнесу хромает. В Германии работникам предприятий обещали компенсировать 60% зарплаты. Это неплохая поддержка, люди смогут перебиться. 

Европа зависит от нас в том плане, что в России можно что-то по дешёвке урвать, оттуда заходят деньги олигархов и коррупционеров. Хотя последние годы действует программа проверки происхождения денег, на которые на Западе покупаются крупные объекты недвижимости. Уже некоторые маклеры не хотят работать с русскими. 

После объявления антироссийских санкций много совместных предприятий, которые занимались обслуживанием техники и строительством,  закрылись в Германии и перекочевали в Россию. Они встали перед выбором, где дальше работать. У меня есть знакомые судовладельцы в России, у них пароходы на немецких дизелях. Интересно, если что-то ломается, они с русского домена даже не могут зайти на немецкий сайт, чтобы посмотреть детали.
Негласно, как мне рассказывали, действует схема: физлицо физлицу продает технику из Германии в Россию, там она оформляется на юрлица и идет на перепродажу. Сотрудничество продолжается, но в разы меньше, чем до санкций. 

Рано или поздно нефтяная эра закончится. Мы уже потихонечку садимся на электрокары. Тогда Россия что предложит? Дополнительного плана нет. Плана “б”. Только сырье. Но чиновники — очень плохие менеджеры. Этого плана не придумали, хотя у России есть все, чтобы быть самодостаточной страной. 

Лидия Михальченко

Исследовательница Дома свободной России

Изабелла Евлоева — ингушская журналистка, гражданская активистка, редактор сайта и телеграм-канала Фортанга, посвященного ингушским политзаключенным  и событиям вокруг ситуации с изменением границы между Чечней и Ингушетией.
(26 сентября главы Чечни и Ингушетии подписали соглашение об определении границы между регионами. Общественность в Ингушетии сочла обмен неравноценным, на площадь вышли тысячи людей).

Евлоева стала лицом Фортанги, хотя за редакционную политику отвечают несколько человек. Остальные скрывают имена в целях безопасности. 

Массовые многотысячные  ингушские протесты начались в Магасе осенью 2018 года. В результате примерно десятая часть Ингушетии, самого маленького по площади региона России, отошла Чечне. Народ вышел на улицу и стоял почти весь октябрь, требуя отменить соглашение и провести всенародный референдум, как того требует закон при изменении очертаний регионов. Заявляли и о фальсификации голосования по границам в народном собрании республики. Над протестующими нависла угроза силового разгона. Но потом власти согласовали акцию до конца месяца. 
Изабелла работала на НТРК “Ингушетия” начальником отдела продвижения, но на республиканском ТВ тема митингов была табу, хотя митинговали под окнами телеканала. В тот момент она была в декрете, однако, решила принять участие в протестах. Освещала все события митинга в соцсетях, помогала командированным федеральным журналистам найти источники информации, была практически пресс-центром протеста.
Власти как могли, замалчивали информацию из Магаса. Интернет и мобильная связь глушились, а ситуация остро нуждалась в освещении. Тогда журналистка при помощи волонтеров открыла сайт Фортанга.орг и его спутники, — телеграм канал и инстаграм. Фортанга, — по имени реки, по которой прошла новая административная граница спорного участка земли. 

Конституционный суд Ингушетии вынес постановление, — сделка по границе нелегитимна, ее следует отменить. Однако, вопреки закону и своей компетенции Конституционный суд России легитимизировал территориальные изменения, сославшись на то, что референдум требуется лишь при изменении границ, а в данном случае они не были установлены ранее. 

Изабелла Евлоева покинула Россию в феврале 2019 для участия в программе релокации журналистов. Она планировала вернуться в Ингушетию спустя два месяца, но силовики развернули массовые репрессии против лидеров и активистов протеста и возвращаться стало опасно.
О том, как “Фортанга” работает в эмиграции, почему пришлось на несколько месяцев прервать редакторскую деятельность и как “рупор протеста” освещает события сейчас, Изабелла рассказала в интервью.

• 

— Как получилось, что вместо двух месяцев вы остались в Европе на неопределенный срок?

— В начале 2019 года Евкуров инициировал принятие в новой редакции уже действующего закона о референдуме. В редакции от 31 марта 1997 года документ предусматривал референдум при нужде изменить границы республики. В новом варианте, который рассматривало народное собрание, не оказалось  основополагающего абзаца. (В нем было сказано, что в обязательном порядке на референдум выносятся «вопросы об изменении статуса, наименования республики, ее разделении или объединении с другими субъектами Российской Федерации, изменении ее территории или границ в соответствии с законодательством РФ)».
Зампредседатель парламента в ответ на возмущение общественности заявил, что абзац “выпал”. Нарастал новый протест и Евкуров отозвал законопроект.
Думаю, это было провокацией. Люди вышли на митинг 26 марта. А 27 утром случился силовой разгон Росгвардией, произошли столкновения полиции с митингующими. А уже в начале апреля активистов начали арестовывать и заводить уголовные дела. Чтобы не сесть в тюрьму, я осталась в Европе, мое изгнание затянулось. 

— А как было там, на площади, в октябре?

— Борьба, война, полевые условия. Статьи писались с колёс. Сейчас я стараюсь брать больше комментариев и делать материалы более нейтральными. Я уверена и сейчас в правоте народа. Во время протестов у меня было больше запала, энтузиазма. К сейчас нет такой активной борьбы. Соратники сидят в тюрьме. Инфоповоды стали печальные. 

— Как вы думаете, почему власть жестким преследованием сломала структуру мирного протеста? Есть ведь опасность, вместо мирного пути недовольство народа изберет более радикальный?

— Именно для того, чтобы нейтрализовать гражданскую активность в Ингушетии. И отчасти это удалось. После осенних митингов Евкуров предлагал диалог лидерам протеста. Однако, главным требованием площади была отмена соглашения о границе. Евкуров на это пойти не мог, поэтому и диалог с ним отвергали. Люди стояли на своём. Тогда протест обезглавили, посадив в тюрьму его лидеров. Теперь этот протез свёлся к освещению судьбы преследуемых и политзаключенных и попыткам их освободить. Про это соглашение пограничное уже никто не говорит.

— Однако, тюремные сроки активистам, обвинения лидеров в организации экстремизма (им грозит по десять лет срока) и арест женщины, — Зарифы Саутиевой, могут вызвать новую волну протестов. 

— Силовики могут подбросить наркотики, или оружие, все это знают. Если бы на смену арестованным активистам встали бы другие из народа, то они всех не пересажали. Но Ингушетия маленькая республика, мы не можем, как в Москве собирать толпу людей. Не тот масштаб, не та поддержка, не та огласка. Активистов тоже меньше. До сих пор есть пассивный протест, но ярких лидеров пересаживали. 

Московские протесты начались после наших. В России не было случая, чтобы из-за мнения представителей малого народа  власть сдала назад, чтобы система дала обратный ход. Это возможно только в случае масштабных действий. Как было, например, во время путча в России. Сейчас люди не дошли до точки кипения, тем более, в маленьких республиках с локальными проблемами невозможно добиться чего-то существенного. 

-Вы удивились, когда полиция в Ингушетии прошлым летом начала искать корни московских протестов? 

— Мне было это смешно. Хотя это трагично. Это фарс, бред. Наверное, они и сами поняли что это бред. Якобы у нас одно с московскими протестами финансирования. Но на нашем митинге не было никакого финансирования. На что бы мы там тратили деньги? Люди сами жертвовали деньги на еду, на дождевики, на одеяла, на спальники, других их денег там не было. Неужели хотят создать впечатление, что мы вышли на митинг за деньги? Мы, маленькая горстка  ингушей, пятьсот тысяч на весь мир, смогли взять и раскачать Москву. Конечно, мне бы хотелось, чтобы мы были настолько крутыми. Кроме того, силовики явились с обысками в женские организации. Они занимаются проблемами женщин, детей, домашнего насилия. Это тема крайне непопулярна в Ингушетии. У них нет общественной поддержки. Могу обыски объяснить только тем, что их хотели напугать. 

— Активистов протеста обвинили в причинении вреда росгвардейцам. Обвиняемые не пытались выйти с ними на контакт и объяснить, что лидеры протеста пытались остановить потасовку?

— Те росгвардейцы, которая якобы пострадали во время столкновений, засекречены на судах. Они не говорят своих имён. Насколько я знаю, они увечья не получили. Активисты и лидеры протеста пытались не допустить насилие. Когда тащили одного бойца росгвардии, один из лидеров протеста говорил: оставьте его в покое, даже пытался защитить.  Это из видеосъемки видно. С другой стороны, если бы был реальный приказ, росгвардии ничего не стоило бы избить всех на площади. Но такого приказа не было. Им не нужно было побоища, нужен был повод арестовать лидеров. Если бы началось серьезное столкновение, приехали бы люди со всей республики. Такие вещи у нас просто так не проходят. Мы не кричим “позор” и не снимаем это на камеру мобильного телефона, мы активно вовлекаемся, если обижают нашего человека. 

Знаю, актвисты обсуждали, стоит ли поехать к пострадавшим полицейским в больницу в Ставрополь и поговорить. Мнения разделились, кто-то считал, что этого не следует делать. Росгвардейцы выполняли свою работу.

— Вы сейчас под ощущаете угрозу?

— С самого начала протестов за мной постоянно кто-то следил. За мной ходили двое мужчин. Я даже проверяла. Зашла в мебельный магазин по соседству. За мной шли. Я зашла за ширму. Они растерялись, продавщица заметила, что они чего-то ищут, спросила, что нужно. Они явно были не клиенты магазина.
Я постоянно сталкиваюсь с прослушкой. Мои аккаунты в соцсетях взламывали. Аудио из телеграмма выкладывались в разных каналах, принадлежащих силовикам с определенной подводкой, чтобы казалось, что я там говорю страшные вещи. С тех пор я нахожусь под пристальным наблюдением определённых служб. Это очень неприятно.

 Кому-то выдавались дубликаты моей sim-карты. Я писала заявления, но  реакции со стороны сотового оператора не было, и со стороны полиции тоже. Был случай, когда полицейские забрали у меня телефон, это было когда я вела запись избиения парня полицией. Мое заявление по этому делу передано в ЕСПЧ. Идет разбирательство по статье “препятствование журналистской деятельности и право на сбор и распространение информации. Я не знаю, подал ли заявление тот избитый парень. Наши дела параллельно шли в суде. Я была на его заседании в качестве свидетеля. Увы, суд не принял его сторону.

— Чего сейчас от вас хотят?

— Всё зависит от того, кто хочет получить доступ. У ФСБ есть для этого все рычаги и инструменты.  Но я думаю, соцсети взламываются людьми уровням пониже. У каждого ведомства свой уровень доступа. Возможно, есть цель меня запугать. Конечно, властям было бы легче, если бы я тоже сидела в тюрьме, а Фортанга бы не передавала новости об ингушских политзаключенных, новых репрессиях, обысках, арестах и тд. Возможно, хотят получить информацию обо мне. 

— Поэтому вы оставили на какое-то время журналистскую работу?

— Да, прошлым летом мне написал человек: подумай о своих детях. Человек был удивительно осведомлён о ролях внутри ингушского комитета национального единства. Он знал о вещах непубличных, которые знают только единицы людей. Это заставило поверить угрозе, и я напряглась. Но ответила: вы меня не запугаете. Он написал: подумай, ты же умная женщина и скинул фотографию моего сына,  играющего во дворе. Вы понимаете, что чувствует такой момент любая мать?
Тогда я согласилась отойти от дел Фортанги.
Период вынужденного безделья был самым сложным. В борьбе у меня появляются силы, становится легче психологически, — я знаю, что помогаю землякам. А когда ты ничего не можешь сделать из боязни за родных, ты просто сидишь и тупо прожигаешь своё время.

— Когда вам удалось обезопасить семью, вы снова стали редактором?

 — Да. Я объявила открыто об этом специально, чтобы со мной не связывали публикации, вышедшие без меня. Я готова отвечать только за свою работу, за свои слова, но за других не готова. Для ингушского общества это играет роль.

Я по-прежнему не чувствую себя в безопасности, живя в Европе. Здесь есть большие связи у российских спецслужб. Но я птица не такого высокого полета, чтобы пытаться меня устранять и за рубежом. Я не боюсь, но я понимаю, что за мной по-прежнему наблюдают.

22 ноября в Сунже, в доме родителей Евлоевой силовики провели обыск, который длился более шести часов. Дом был окружен бронетехникой, на прибывшие были в масках. Как рассказала активистка, в дом подкинули списки номеров лидеров протеста. Пожилых родителей Евлоевой допрашивали о ней самой, выясняли круг общения. 

«Во дворе в стеллажах якобы нашли устав ИКНЕ (ингушского комитета национального единства) и телефоны членов комитета, Ахмед Погорова, находящегося в федеральном розыске, Ахмеда Барахоева, Бараха Чемурзиева. На самом деле этого устава не существует», — рассказала активистка.
Полицейские и ФСБ забрали и увезли телефоны и компьютеры родителей активитски.

— Что делать журналисту в России, который чувствует угрозу в связи с профессиональной деятельностью?

— Я думаю, что у журналистов нет в России защиты. Надо уезжать из России с при возникновении проблем и работать удаленно. Я уехала в относительно спокойное время. Но на меня шла активная интернет травля, меня пытались взламывать, а также опорочить и оклеветать. Это бьёт по человеку, подкашивает. Но в этот же период я написала море текстов, была на связи с российскими и международными журналистами, передавала информацию, комментировала как спикер события в Ингушетии. Уехав, я потом не спала несколько месяцев, точнее, спала урывками по два часа в сутки. Это не просто работа, у меня сердце болит за свой народ. Плюс огромный стресс, — видишь, что ты проигрываешь. 

— Когда вы приняли решение остаться в Европе?

— Моя стажировка закончилось в конце апреля. Вовсю шли административные аресты активистов (уголовные дела были еще впереди). Стало понятно, что возвращаться нельзя. Находясь в Европе, я могла безопасно вести свою работу, не бояться что за мной придут. К моим родителям приходили полицейские с повестками, — за мной. В прошлом апреле, когда были митинги ингушей в   поддержку политзаключенных по всей Европе, я ездила их освещать. Мне передавали, Евкуров был в ярости, что видео с акций распространяется. Без моих эфиров они бы не прошли так заметно. У Фортанги значительное число подписчиков и вотум доверия.
Рассказывали, что Евкуров в ярости кричал, зачем меня выпустили за границу, почему мне дали загранпаспорт? Даже вызывал начальника миграционной службы, спрашивал, почему дали? Продолжилась травля: рассказывали, что я собираю деньги на помощь политзаключенным, а сама на эти деньги живу, хожу по дорогим магазинам. Если человек хочет в России быть журналистом или активистом, он должен понимать: будешь объективно и честно работать, рано или поздно за тобой придут.

— Сколько продлится это изгнание?

— Как только завершится уголовное преследование активистов, кому дадут срок, кого-то выпустят, митинговое дело закончится, власти сразу потеряют ко мне интерес, смысла меня преследовать у них не будет. Это если исходить из оптимистичных сценариев. А попытки власти заткнуть нам рот ничем не увенчаются пока есть интернет. 

Лидия Михальченко

Исследовательница Дома свободной России

Светлана Анохина — шеф-редактор портала daptar.ru (Даптар, в переводе с тюркских языков означает “тетрадь”, “черновик”) о женщинах Кавказа. О журналистике и гражданском активизме, о спасении парка от застройки, о правах и проблемах женщин Кавказа, о своих друзьях и идеологических противниках Светлана рассказала в интервью. 

— Я всегда писала на женские темы для разных изданий, делала довольно задиристые феминистские материалы, вела колонку в газете “Черновик”, писала в “Новое дело”. И как-то, восемь лет назад, мне предложили делать сайт, посвящённый женским проблемам. Я была не против, но идея не воплотилась. А немного позже один дагестанский журналист создал и оформил “Даптар” и привлек меня как одного из авторов. Я читала и другие материалы там, а вдруг я не самая крутая? И видела очень досадные ошибки, огрехи. У меня начинался зуд в руках, хотелось исправить. Я предложила редактору перед публикацией посылать все тексты мне. В некоторых были и вовсе недопустимые вещи. Например, описывают ситуацию с наказанием девушки семьей за неправильное поведение. Автор текста задаёт риторический вопрос: а вдруг она была не виновата? В русле феминистическая дискурса этот вопрос не допустим. Что значит, виновата или нет? У неё что, нет права распоряжаться своим телом? Получается, если она с кем-то спала, то её можно убить? Такое надо было сразу убирать из журналистского материала. 

Примерно месяц я редактировала эти тексты бесплатно, я после чего мне предложили делать это на постоянной основе и за деньги. Я также начала работать с авторами, давать им задание. Я заставляло их писать примерный план материала, принимала работу, заставляла переделывать. к один раз я дважды возвращала статью на доработку, после чего плюнула и переписала его сама.

Мы также хотели привлечь мужчин, чтобы они тоже писали о женских проблемах. К чтобы они проявлялись сочувствия, глубоко разбирались в ситуации, чтобы понимали, что происходит ьт. Таким образом я надеялась вербовать сторонников.

В какой-то момент гранд кончился но я продолжала работать бесплатно, на энтузиазме. Редактировала читать тексты, писала сама. Новых текстов стало меньше.

— На идею?

— Для меня много значил этот сайт и продолжает значить. Я считаю, что это обалденная идея и на Северном Кавказе больше ничего подобного нет. Мы разбили содержание на рубрики по темам, договорились, что будут материалы о женщинах “победительницах”, о том, как живет молодежь, о системных проблемах, тексты этнографического характера, которые позволяет понять, как в Дагестане и на Кавказе была устроена жизнь раньше. Также мы решили писать о религии, но только в той части, которая способна сделать жизнь женщины лучше. У нас были далеко идущие планы по наведению контактов с авторитетными религиозными деятелями. В некоторых вопросах мы солидарны, например, по отношению к убийствам чести, о том, как ислам учитывает интересы женщины. Мы хотели об этом напоминать, мы не искали врагов, а искали союзников. 

— Какие публикации имели наибольший эффект? 

— Самое большое количество просмотров досталось материалу “Брось девочка папаху”, — о ранних браках. Из своих могу вспомнить текст про женское обрезание,  мы готовили его вместе с коллегой. Когда я получила за него премию, я поделилась с нею. Мне до сих пор нравятся мои этнографические тексты. Я ходила к этнографам, мне хотелось описать женщин, отмеченных в истории. Говорила с искусствоведами о том, как социальная женская роль проявляется в вышивке, в национальном орнаменте. Я очень люблю материали  «Код дагестанки» и  «Знай свое место, женщина», — интервью с этнографом. Ещё я планировала побеседовать с историками литературы и фольклора, рассказать, как женщина отражена в фольклоре, сколько женщин, которые вошли в мифы? А их немало. 

— Сложно ли добывать информацию из довольно закрытых обществ Кавказа, где женщина традиционно подчинена?

— У нас корреспонденты в Осетии, в Кабардино-Балкарии, в Карачаево-Черкесии, в Чечне, в Ингушетии. По всем республикам. Необходимо всё время мониторить пространство, наполнять сайт и соцсети. Часть женщин выступают анонимно, рассказывая о своей жизни. Например, мы сделали анонимное интервью с ведущими телеграм канал “Что хочу сказать Мадо” — ингушскими феминистками. Они очень яркие, сильные, дерзкие. Им приходится писать под псевдонимами. Это всё безумно интересно.

—  Расскажите о вашей гражданской активности. Мне рассказывали, что на пикетах против нарушения прав полиция никого не трогает, пока вы находитесь рядом. 

— Отношения с полицией складываются прекрасно, в кавычках. Мой папа был начальником уголовного розыска республики. Его давно уже нет, но кто-то помнит. Кроме того, я получаю какие-то дивиденды от того, что я русская в кавказском регионе. Мне не пришьешь призывы к экстремизму, поэтому я могу себе позволить больше, чем местные, особенно мужчины. Спасает возраст и то, что я журналист. Спасает моя узнаваемая красная шапочка, которая я уже всем привлекалась. Полицейские уже тоже знают, что лучше не связываться, потому что будет скандал. Ну а чего они лезут? Я же не хочу скандала, я хочу, чтобы меня не трогали и не нарушали мои права. А когда передо мной скачет какое-то лысое чмо, размахивает корочкой и говорит, что я не имею права его снимать в то время, когда он винтит людей ни за что на улице, мне хочется сказать: дружок, ты охренел? Человек, который должен обеспечить порядок, нарушает закон и в глазах его безмятежная пустота. Спокойно реагировать я на это не могу. Я росла в Махачкале, на улице Мира в четвертом поселке. У нас там было правило: заднюю не включать, фраерам давать по башке. В детстве и юности я немало дралась.

— Когда вас последний раз доставляли в участок?

— Последний раз это было по моей собственной инициативе в начале прошлого года, когда мы, группа “Город наш” вышли на площадь. Мы решили посмотреть, что же наш мэр там натворил затем миллиарды, что были на эту площадь выделены. Мы заранее предупредили о своём выходе, в мэрии знали. 

С нами был оператор, мой друг из Москвы. После площади мы планировали пойти в сквер, который ранее мы отбили у тогдашнего мэра города Мусы Мусаева. Мусаев хотел там построить торговый центр.
Когда мы уже закончили на площади и двинулись к автомобилям, нас догнал полицейский, сказал, стойте, подождите, с вами хочет поговорить  офицер. Меня это рассмешило: мало ли чего он хочет?! А я не хочу с ним общаться. Что значит слово “постойте” в исполнении полицейского? Меня либо задерживают, либо пошёл вон! У нас не спросили документов, а моего друга начали запихивать полицейский бобик. А по дагестанским меркам это нормально, ехать со своим гостем туда, куда его собираются доставить. Нас повезли в Советский район отдел. Там мы показали документы, и нас тут же отпустили, потому что задерживать было не за что. Обычно я люблю, когда меня доставляют в Советский отдел, потому что там рядом я живу и мне до дома два шага, экономлю на такси. Но в этот раз я не собиралась домой, поэтому очень разозлилась.  

— Кто ваши идеологические противники?

— Идиоты! Среди них и государственные чиновники, а также наши спортивно-духовные юноши и девушки, топящие за “нравственность”. Людей, которые говорят штампами, слово “родина” пишут с большой буквы, и обязательно пишут «профессионал своего дела». Они любят трескучие фразы и не понимают, что профессионалом чужого дело быть нельзя, они плохо знают “русского языка”. У них вдолбленные в башку казённые формулировки, что аж торчат как гвозди. Они не думают и не рефлексируют. Они все держатся либо линии партии, либо популистской линии:  Дагестан, чистый и незамутненный, скрепы. Меня обвиняют, что я его порчу. Да  сами они его портят! Я помню, как у нас отжимали парк Ленинского комсомола, мы на уличные акции выходили, городские власти у граждан отнимали место перед минкультом, отстреливали уличных собак По улицам ездили машины и стреляли в собак из винчестера, их травили и вспарывали животы. Мы обращались за помощью к нашим к этим самым патриотам, отстаивающим самобытность Дагестана. Но они никак не реагировали. И тут вдруг прошел слух, что какой-то человек из Питера подал заявку на проведение гей парада в Нальчике. И тут началось такое возмущение! То есть, на отъем парков, убийство животных наших патриотов не взволновало. Отреагировали только на оповещение о чём-то намерении провести гейпарад где-то в Нальчике. Я написала: ребята, у вас что-то не в порядке, с вами что-то не то.
Это люди, которые не умеют мыслить, которые не понимают, что такое частное пространство, что такое личное пространство. При этом их орфография очень показательна, она рисует портрет человека. Они не понимают, что  жизнь прекрасна, что самое уродливое её проявлении это тоже жизнь и нужно видеть человеческое. Они пытаются загнать Дагестан в своё представление о нём, никогда не бывавшее, нежизнеспособное.  Вот это мои идеологические противники. Непроходимая тупость их идейная платформа.

— От чего, на твой взгляд, надо спасать кавказских женщин?

— Я бы спасала вообще всех женщин, не только кавказских. Но рядом кавказские. Когда ко мне обращаются, я стараюсь помочь. Это бывают совершенно разные обращения. Бывают обращения от девушек, которых нужно эвакуировать, потому что им угрожает расправой. Сейчас одной нужен адвокат, дело тяжелое, она одна и нет денег. У другой женщины насилие над ребенком, надо вмешиваться. Большое количество истории сваливается на меня через блогера Марьям Алиеву (Инстаграм Девники горянки). У неё двое маленьких детей, но она всё время до связи. Она удивительная и сильный человек. Она умудряется задействовать психологов, полицию, контакты на местах ей очень доверяют. 

— Как общество реагирует на защиту женщин?

— Приходится продираться через огромное количество предубеждений, особенно со стороны мужчин. Но меня радует, что мужчины на меня выходят сами, за последние пару дней двое обратились с просьбой о защите женщины, причём совершенно посторонних. Они искали адвокатов, консультировались, как быть если идёт шантаж женщины интимными видео. Один пытается помочь женщине, которая оказалась в бедственном положении, произошло насилия над её ребенком. Он говорил, что хорошо помнит свою маму, как ей тяжело было жить, какую тяжелую работу ей приходилось выполнять. Когда ко мне обращаются мужики или просто звонят поделиться, или просят помощи для женщин, я думаю: да, всё не зря. 

Лидия Михальченко

Исследовательница Дома свободной России